Осенью загорелый, возмужавший, будущий геофизик Куриный вернулся в Ленинград. Он нагрянул как всегда неожиданно, весело. И формула «Таня+Леша=любовь!» восстановилась, как новый хвостик у ящерки. А Митя, по совету сестры, записался в заводскую художественную самодеятельность.
Впрочем, это уже был как бы театр – Народный, в котором дело поставлено на широкую ногу. В театре было все необходимое, и даже костюмы и грим – настоящие. С новичками занимались отдельно два студента из театрального института. Саша Рожков и Володя Котов преподавали, учили пантомиме, пластике, танцам, фехтованию на рапирах, сценическому движению.
Репетировали с одержимостью, допоздна, дружно, с азартом небольшие сценки из классических пьес. Эстрадные номера составлялись в программы, некоторые показывались иногда даже зрителям по билетам. Словом, много было желающих заниматься творчеством, и среди них, естественно, девушки.
Митя и раньше сносно бренчал на гитаре, а тут педагоги и почитатели. Он разучил «Дом восходящего солнца» и несколько популярных хитов из репертуара Битлов. Стоило затянуть ему: — и девушки невольно поглядывали на него с любопытством.
К примеру, Наташа – дочь начальника цеха – улыбчивая, опрятная, невысокого роста девушка, и как бы слегка полноватая, но с «глобусами» идеальнейшей формы. Мите она буквально снилась, и подходила под все категории его эротизмов.
На занятиях по сценическому движению – молодежь переодевалась в трико. И, естественно, в таком откровенном обличии бюст Наташи был «вызывающим». Мите и не думал скрывать свой положительный интерес к такой соблазнительной олеографии. Он, точно кот, заигрывал, подмигивал, улыбался, а пуще всего лакомился в своем непристойном воображении амальгамой любовных с ней приключений.
И Наташа, конечно, заметила эти тенета, однако, как свойственно всем девушкам ее возраста, притворялась, напускала на себя безразличие и даже как будто обиженность на такие чересчур откровенные, пылкие, юношеские устремления.
Но однажды Эльфа Францевна передала Мите записку с незнакомым номером телефона и именем: Надежда Егоровна Духанина.
— Зачем? – поинтересовался Митя у матери. — По какому делу?
— Она не сказала. Сказала, что дело «безотлагательное» — так она сама выразилась.
— Не буду я никому звонить! — решил про себя Митя. — Нажаловалась, поди, на меня отцу, а я ничего худого не сделал. Я пальцем не тронул вашу дочь! Ясно? И передайте ей, чтобы она… Да что я оправдываюсь, как преступник! Плевать я хотел грудь вашей дочери! Понятно? Плевать!
Но тут позвонил телефон.
— Митя, тебя, — позвала к телефону Эльфа Францевна.
— Кто?
— Та – дама.
— Да? — Митя взял трубку.
— Здравствуйте, молодой человек.
— Добрый день… — Митя в мгновение ока растерял весь свой праведный гнев.
— Почему не звоните? Разве Эльфа Францевна не передала наш номер?
— Нет, — соврал Митя.
— Ааа…не успела, наверное.
— Я только пришел…
— Тем лучше.
У Мити вспотели ладони.
— Митя… Можно мне вас так называть?
— Конечно. Я – Митя!
В трубке хихикнули.
— Голос у вас выразительный. Я даже знаю, что вы на английском поете.
— Стараюсь, но…
— Похвально. Так вот, дорогой Митя, у нас к вам огромная просьба…
— Митька – балбес! – крикнула Инга из ванной. — Не занимай телефон! Мне из пароходства должны позвонить! Давай… закругляйся!
— Алло! Митя, вы тут?.. – поинтересовались из трубки.
— Да… умалишенная… тут одна, не обращайте внимания. Я вас внимательно слушаю, эээ…
— Надежда Егоровна.
— Егоровна… ой, извините…
— Короче: приходи к нам завтра – домой, на квартиру… в часиков, скажем, шесть. Подойдет?
— Вечера?
— Естественно! – в трубке снова хихикнули.
— А в чем дело? Зачем?
— А дело в том, молодой человек, что у Натуси экзамены на носу, и срочно, вот позарез подавай им портрет!
— Чей?
— Молодого человека – вынь да положь! Наташонок в Мухе учится, вы не знали?
— Нет. То есть да…
— Зудит, сама не своя, выбрала вас – тебя… ну… позировать.
— Позировать?
— Натура нужна, ну, этот… типаж, характер…
— Ох, кто-то щас по шее схлопочет! Инга выгнулась кошечкой и приняла каратистскую стойку.
Телефонная трубка пресеклась и забилась в коротких гудках, точно в конвульсиях.
— Завтра – суббота, — рассуждала Наташа. – Дома буду одна, и я должна приготовиться.
Ароматная, мыльная пена сама по себе возбуждала. Пузырьки щекотали, лопались, переливаясь всеми цветами радуги, создавали атмосферу смешливости и покоя и, вместе с тем, какого-то праздника на перспективу.
Наташа оглаживала свое упругое, грешное тело – и возбуждалась…
— Ну да, у меня есть жених, — мысленно рассуждала Наташа, массируя кончиками пальцем основание языка в районе гланд. — Однако какой он зануда! Антон Губанков – видный, респектабельный, доктор наук! Но какой он докучный, дотошный тип!
Лицо девушки искривилось, как будто она сосала лимон, и возбуждение прекратилось. Она стала перебирать в памяти последнюю встречу с Антоном Геннадьевичем, и, как ей стало невыразимо, и даже отвратительно скучно!
— Зачем он говорит о том, что всем прекрасно известно? – спрашивала себя Наташа. — Зачем распространялся о творчестве Достоевского, Бунина, Гоголя, Шестова, Соловьева, и, Бог знает, кого еще, пересыпая цитатами?.. Чтобы что, себя показать? Дескать, вот какой я образованный, умный! Наташа хлопнула рукой по воде:
«Только дураки забывают о девушках, которые рядом!»
У Наташи холодели пальцы ног, казалось, что кровь в ее жилах густела и останавливалась. Порой, ей было нечем дышать при одной только мысли, что этот «цитатник на «Волге» ее будущий муж! А ведь через месяц – помолвка, свадьба, поездка в Европу… А тут – какой-то… Митя с гитарой – шнара!
Наташа свела колени. Внутри у нее беззвучно вращалась пластинка с какой-то особенной, возвышающей душу музыкой сфер. Ее сердечко билось в унисон этой странной и чудесной гармонии. Ей даже казалось, что она невесома: «Да-да-да!.. как та, летящая на щетке в ночи, голая ведьма из запрещенного романа о Боге, и чёрте! О любви и страданиях! О творчестве и забвении!»
— Да, я – преступница, — негромко проговорила Наташа, глядя на тройное запотевшее зеркало, в котором отражались молниеносные отблески электричества, заколдованного профессором черной магии Воландом!
— Иешуа Га-Ноцри – спаситель из Назарета, вылитый Митя, — продолжала витать в сомнительных, но таких очаровательных мыслях Наташа. — Да, он сердечный и поэтический, он как он мило, как непосредственно бьет чечетку: «Лают бешено собаки в затухающую даль, я пришел к вам в черном фраке, элегантный, как рояль».
— Антон, конечно, рояль: черный и элегантный, как Понтий Пилат! Воланд – папА, настоящий злодей, или станет таким, если выдаст меня за своего… Губанкова!
— Гу-бан-ко-ва! – отчетливо произнесла она вслух. — Я и Гу-банкова!? Ну ж, нет! Что за фигня! Ох! — тяжело вздохнула Наташа, провела влажной рукой по губам.
А ведь есть еще «книжица», которую она самочинно стащила из теткиной спальни – шестьдесят четыре позы и их вариации – сферы чувственной, эмоциональной жизни, вожделения и любви: «Камасутра»!
У Наташи дернулись ноги. Ее будто ударило током. А губы дрогнули и затрепетали…
В мысленном взоре Наташи, точно в сказочном калейдоскопе замелькали сумбурно картинки совокупляющихся, обнаженных мужских и женских фигурок, однако, сильнее всех – ее поразила та, на которой женщина…
— Как это может быть?! – спросила Наташа свое отражение в зеркале. Молодая, неопытная страсть столкнулась с холодным рассудком. — Да ни за что!
Еще полчаса кокетка крутилась у зеркала, примеряя наряды. И, наконец, решилась встречать гостя в раздольном, славянском сарафане «Иванка», который создавал откровенный, но простой образ доступной девушки в духе Татьяны Лариной.
Исходя из этого, нижнее белье было изъято.
Это перерождение потрясло ее; Наташа поняла, что жить по влечению сердца можно лишь, испытывая невероятные потрясения!
Книжная наука Антона не расширяла понятия девушки, и не давала ни какого реального ощущения всех страстей.
— Да, жизнь невозможно изучить по книгам, — спасительно рассуждала Наташа. — Истинные, сокровенные чувства и убеждения спрятать глубоко в душе, а зачем?
Звонок в дверь вернул Наташу в реальность, но отозвался в ней головокружением и каким-то особым выбором позы.
— Привет.
— Привет.
Однако голос у Наташи пропал. Во рту у нее пересохло…
— Тебе идет это платье, — сказал Митя с порога.
— Войди…
Но смущение было ей даже на руку: румянец на лице полуодетой девушки был восхитительным, как озеро света, а Митя испытал двойное возбуждение – физическое и психологическое, когда убедился, что они в огромной и богатой квартире и… совершенно одни.
С портретом в своей комнате, в которой все стены были покрыты рисунками, Наташа покончила на удивление быстро. Листы ватмана слетали на пол к ее ногам. Митя мог видеть наброски. Повсюду расположились, так или иначе, «этюды».
— Нравится? — поинтересовалась хозяйка своего положения.
— Угу, — смущенно промычала натура.
Митя не ожидал увидеть Наташу такой – раскрепощенной, смелой и, безусловно, талантливой; всего несколько линий, но он угадывал в них себя, и это его изумляло.
— Что ж, будем пить чай? — спросила Наташа, ступая по рисункам, как по паркету.
— Угу, — опять промычал Митя.
— Быстро сполосни в ванной руки и возвращайся, — приказала Наташа.
Стол сервирован. Митя вошел в гостиную комнату и увидел, как на десертных тарелочках топорщились салфетки, сложенные особенным способом. Рядом расположились десертная вилка и десертная ложка, между ними на маленькой тарелке стояла чаша.
— Для ополаскивания пальцев после сладкого, — непринужденно пояснила художница, водружая на центр стола торт со взбитыми сливками.
Однако, разливая по чашкам чай, она расчетливо коснулась грудью руки Мити, а потом и щеки. Его, точно пронзила нежная молния, он понял: «Лифчика нет!»
Молодой человек нервно заерзал на стуле…
— Митя, режь тортик, да? Ухаживай… — Наташа придвинула лакомство к нему и вложила в его дрожащую руку серебряную лопатку, как некий скипетр страсти.
Пока Митя в тумане усталости измазался кремом, Наташа чувствовала, как у нее предательски набухают соски, а клитор стал твердым, как клюв птицы.
— Опять мыть руки, — смущенно произнес Митя. — Хотя, зачем? Есть чаша с водой, как лучших домах…
— Дай мне, — сказала она вдруг.
Пока склонившись, вылизывала ему кремовые пальцы, она пристально наблюдала, как у Мити расширялись зрачки, точно при атомном взрыве, он трепетно гладил и осторожно пощипывал ее грудь и соски.
Наташа потеряла равновесие, качнулась, чашки с горячим напитком разом сдвинулись со стола, опрокинулись – ошпарили Митины рубашку и джинсы.
Их знобило, трясло, как будто весь дом, со всеми его обитателями, как некий океанский, могучий корабль попал в зону неотвратимой, стихийной болтанки.
— В ванну – живо! – опять, но уже хриплым, твердым шелестом приказала Наташа, как при захвате пиратами мирного судна.
Митя согрелся и кое-как успокоился под горячими, водяными струями, когда Наташа, присоединившись к нему, наконец-то, увидела его член и, прикоснувшись, почувствовала, как тот «мило» напрягся и подскочил у нее между пальцев. Встав на колени, Наташа терлась лицом, привыкая к нему, прижала кончик к губам – и крошечная капелька выкатилась из него прямо ей на язык.
— Хм, хорошенький, сладкий… — хмыкнула девушка, и хищно, погрузив член в рот, стала причмокивать и вкусно, смачно сосать. — Хочешь поддать? — неожиданно спросила Наташа.
— Угу, — ответил ей Митя.
Наташа принесла два полных бокала с вином и сказала:
— Расслабься, угуша, и наслаждайся. Нам обоим это необходимо, да?
— Да.
Митя залпом выпил вино, и какое-то время смотрел ошарашенный, как Наташа мастурбировала и одновременно, вылизывала ему член и мошонку.
Он мычал, точно глухонемой, пока она ухмылялась, и уговаривал, заставлял себя не спешить. Но когда Наташа позволила взять ему голову в свои руки, она вылизала ему кончик с такой интенсивностью, что тот заблестел от слюны. Затем, зажмурившись, Наташа очень медленно погрузила член себе в рот целиком, поделав этот кунштюк туда и обратно несколько раз.
От наслаждения Митя издал неумышленный то ли стон, то ли рык, когда Наташа вобрала свободную кожу теплой мошонки между зубами и слегка ее прикусила. Впрочем, она действовала весьма осторожно, стараясь запомнить и понять вкус и весь спектр детальных ощущений и не только во рту. Для этого она уперла головку члена себе в небо, и, покатав между щек, тщательно еще, и еще облизала ее языком.
— Хочу тебя! – просипел Митя.
— Сломался? – спросила она, сверкая резцами.
— Чертовка, пойдем… скорей… на кровать, в спальню…
Наташа, казалось, оглохла. Не отрываясь губами от члена, она усиленно обрабатывала свой, и без того твердый клитор. А вставляя пальцы все глубже в себя, она поняла, что ее чувства обострились предельно. «Да, это возможно! У меня получилось! Но я не дам ему кончить. Пусть знает, что это не его победа, а моя! Да, пусть, пусть запомнит удары моих ресниц!»
А Митя, как не старался растянуть наслаждение, о котором не помышлял в самых смелых и безумных своих невероятных фантазиях, а все-таки сдался. Он буквально залил Наташины не только волосы, лицо, но и грудь и живот так сильно, как будто не он, а оборотень случая расстался с душой размякшего, инородного тела.
Как и когда он оказался дома в тот день – Митя натурально не вспомнит уже ни-ко-гда!
Ночь без сна.
Луна, словно обсыпанное мукой лицо кричащего человека, зависла ровно по центру оконного проема. Буся влетела под руку, фривольно улеглась и завела свою когтистую тарахтелку.
— Конечно, оговорилась, — говорил Митя себе, — случайно, спонтанно назвала меня другим именем, — перебирая в памяти уже, наверное, в сотый раз впечатления вчерашнего наваждения.
А между тем, возбуждение только усиливалась.
Митя почувствовал, что ему срочно необходимо снять невероятное, дикое напряжение в паху. Он привычным жестом сунул руку под подушку, но, когда понял, что платка под ней нет, метнулся в ванную комнату, едва успев добежать – густая, неоднородная жидкость, буквально вырвалась из его чресл на кафель.
Митя помог себе, передернув несколько раз крайнюю плоть, и смывая теплой водой сперму, представил, как часть его живой, ароматной сущности, несется сейчас куда-то вниз по трубопроводу, и где-то… в недрах клоаки, сливается с нечистотами многомиллионного города.
Возвращаясь к себе, Митя нечаянно зацепился за ветку багульника, стоящего в вазе. Ваза не разбилась, но этого было достаточно, чтобы в маминой комнате вспыхнул свет настольной лампы.
Он чертыхнулся, и решил: «Хватит над собой издеваться! Не буду думать о ней, даже вспоминать не хочу!»
Но это оказалось невозможным. Голос вожделения проникал в него, подобно ужу в дупло дерева, и все начиналось сначала. Лишь стоило закрыть глаза, он опять, точно по волшебству переносился в Наташину мастерскую в тот день и час, — обжигали, подобно расклеенной, искристой стали, — минуты
Появление в квартире… дежурное «Здрасти» — не имеет значения. Вот он в старинном, потертом кожаном кресле – озирается, словно трусит, да, точно – боится… Ее? Нет. Но кого?
Наташа расположилась напротив. Усевшись на высоком, вращающемся металлическом стуле, она установила пред собой треножник – профессиональный этюдник, естественно раздвинув колени…
Свободное платье, точнее сказать, сарафан – давал возможность ощутить под ним ее тело. Наташина грудь, при малейшем движении под ситцем – колыхалась. И в какие-то миги обтягивались, четко, рельефно выделялись все те же упругие бугорочки. И это было восхитительным, изумительным свойством ее обладательницы.
О, как ему хотелось подойти к девушке сзади! И, прижавшись, принять в ладони эту… «улыбку жизни», ее смысл и волю – округлость, упругость женственности, ощутить всю ее… приятную тяжесть, приподняв слегка снизу…
У Мити свело скулы, во рту пересохло, мошонка вновь подтянулась и стала упругой, точно теннисный мяч.
Скулящий голос отчаяния, подобно злобному, разумному существу, страстно шептал ему на ухо: «Нет, нет, нет!.. тебе не спрятаться от меня, не уйти! Ты раб! Ты пленник!»
«Обычная похоть, блядское наваждение, скабрезное, пошлое состояние молодого организма…» — старался успокоить себя Митя. Но в следующий миг он вспомнил Таню, и невольно сопоставил ее с Наташей. Картинки, точно кадры кино, тасовались, мелькали с фантастической скоростью…
А между тем, на расстоянии вытянутой руки, за стеной, таращась на все ту же бессовестную луну, пребывала в глубоком раздумье Эльфа Францевна.
«Бедный – внеплановый; родила в сорок лет, а вот уже в пору вошел! Жениться? А как? Куда привести молодую?»
Женщина обвела взглядом комнату: книги, глобус планеты, журналы, вышивка на стене – два лебедя в небесной лазури; а по сути – хрущоба: четыре крошечных комнатенки, ванная, совмещенная с туалетом…
Ее мысли блуждали, множились, разветвлялись, точно крона могущего дерева. «И все же, мальчиков должны наставлять мужчины, — рассуждала она, — а не грудастые «англичанки» и задастые «математички». Для них мы – училки – начитанные, но выспоренные, и, как правило, не успешные в половой сфере. Чему может научить мать одиночка мальчишку? Неврозам, искаженному мировоззрению? Сколько раз я видела замызганные мальчишеские рисунки самого похабного свойства!
Инга – родная сестра! Боже, ведь даже била, просила, умоляла ее не переодеваться на глазах у брата, не раскидывать где попало трусы и лифчики! А пышнотелые старшеклассницы – бутоны, но, порой, такие распущенные – и такие есть… «булочки», хоть сейчас изюм выковыривай, и ведь тоже – рисуют… похлещи мальчиков…»
Эльфа Францевна взглянула на спящего мужа, вгляделась в черты сурового, мужского лица: «Две войны прошел человек, а спит, будто ангел».
Она решительно погасила настольную лампу и, уставившись на луну, припоминала: «Как там… у классика?»
« Охваченная непреодолимым желанием, к ней присоединилась и Фроська.» — Эльфа Францевна интенсивно растерла руками морщинки лица: «Дрожа от возбуждения, она наблюдала, как смоченный скользкой жидкостью мужской член легко и свободно двигался взад и вперед в кольцах больших половых губ Наташки, которые как ртом словно бы всасывали его в себя и тут же выбрасывали обратно, а малые губы, раздвоенные венчиком, охватив верхнюю часть члена, оттягивались при его погружении и выпячивались вслед его обратному движению».
Учительница замерла, кротко вздохнула и, не мигая, просунула правую руку под одеяло: «Мягкая кожица, обтягивающая член, при погружении во влагалище, складывалась гармошкой, мошонка, в которой обрисовывались крупные яйца, раскачивалась от движения мужского тела, мягко ударялась об ягодицы девки».
«Гляди-ка, бесстыжая, не забыла, — прошелестела Эльфа Францевна еле слышно, — ой!.. да чего там…» Щеки женщины порозовели, соски налились, мягкая сила всосала всю ее без остатка, и потащила, и понесла, точно на перепончатых крыльях в омут полузабытых, запретных и дерзких терзаний.
Листы литературной крамолы многократно переписывались от руки; пристально изучались, зубрились… Тетрадки блуждали в портфелях и складках одежды, но также – был создан целый обряд по материализации блуда.
В бывшем здании Павловского женского института, а ныне 209 ой средней шкoлы на улице Восстания (бывшей Знаменской), обычно на больших переменах, собиралось до десяти девочек. В подвале, где производись человеческие кости и целые скелеты из гипса, в атмосфере революционности, при свечах, заговорщицким, сиплым шепотом, всегда импровизируя, спектакль представляла тихая, с виду, первая красавица класса Физа Кошаева.
«Ну-ка, сюда, – представляла благодушного барина стройная девушка с глазами навыкате, – теплой воды да мыла! Наташка подбежала с ушатом, теплой водой и куском душистого мыла. «Помой, красавица, моего страдальца. Видишь он совсем взмок, трудясь.» – Тяжело осклабясь в улыбке сказал он Фроське и свободной рукой взявшись за член, шутя ткнул его головкой по носу растерявшейся девки. Все рассмеялись, а Фроська испуганно заморгала глазами.
Барин сунул ей мыло в руки, а Малашка из ушата полила на мужской член. Фроська стала осторожно его мыть. «Смелей, смелей», – подбадривала голосом барина Физа Кошаева. «Фроська отложила мыло и двумя руками стала смывать мыльную пену под струей воды, поливаемой Милашкой. Член барина скользил и бился как живой, а головка его члена величиной с детский кулак розоватой кожицей ткнулась прямо в губы девки.
Фроська отшатнулась, но барин снова притянул к себе голову Фроськи. Затем он приказал ей: «Поцелуй, да покрепче» – и прижал ее губы к упругой головке своего члена. Фроська чмокнулась губами, а барин повторил это движение несколько раз. «А теперь соси!» – подал он команду, снова придвинув лицо Фроськи к своему животу. «Как соси?» «Наташка, голову!» – Ткнул плечом барин девку, и та, наклонившись и оттолкнув Фроську, сунула в свой широко открытый рот головку члена барина и, сомкнув по окружности губы, сделала несколько сосательных движений челюстью и языком.
Фроська в нерешительности взялась рукой за член и тоже открытым ртом поглотила его головку и шейку, и стала сосать. Головка была мягкой и упругой, а ниже ее ощущалась языком и губами отвердевшее как кость тело, и чувствовалось, что оно живое и трепетное. Странное дело, Фроська опять почувствовала возбуждение и быстрее задвигала языком по мужскому члену. «Довольно» – крикнула шепотом, расторможенная пересказом, Физа. «Сейчас сделаем смотрины девке Фроське! Наташка! Показывай товар!». Наташка взяла Фроську и поставила перед барином.
Он стал лапать ее за груди, живот, бедра. А Наташка говорила: «вот сиськи, вот живот, а под ними писец живет!»
И под улюлюканье и всеобщее ликование девочек, в будущем известная артистка балета Физа Кошаева, кокетливо приподнимала подол шкoльного платья, обнажая изящные ножки в чулках до самого верха, где можно было увидеть бордовые кружевные штанишки в обтяжку с едва заметной влажной ложбинкой в середке.
«Развратница? Нет, — думалось Эльфе Францевне, — обычное желание маленькой, птичьей правды без ханжества и лицемерия, вот и все». Эльфе Францевне, действительно, не было стыдно отстаивать свое, бабское, женское счастье и радости жизни. Это вопрос принципа, поскольку благодаря тем – «ненаучным знаниям», она спасла и защитила мужа и семью в послевоенное лихолетье разгула, пьянства, истерик, и какой-то немыслимой – вселенской, порой, злонамеренной женской похоти.
Учительнице немецкого языка защипало глаза. Эльфа Францевна заморгала. Ей захотелось плакать; вспомнились детство, их родовое имение под Дерптом, университет, в котором некогда преподавал ее дед; вспомнились ноктюрны Шопена, изящные пальцы отца, летящие над рояльными клавишами; и тут же – декабрь 34-го года, начало большого террора: «Эх, огурчики да помидорчики Сталин Кирова убил в коридорчике!» Вспомнилось, как семью выселяли из Смольного, похороны в Александро-Невской лавре – без отпевания, без креста – и сразу война, и графа в паспорте: немка. Встал пред мыслимым взором – осажденный, блокадный, безрадостный
Ленинград, белая мгла, смерть дочери Лили…
Опять? – хлопнула дверь в ванной…
«Бешеный! Хоть сама под сына ложись!»
А Митя светился, точно стойкий оловянный солдатик пылал в горниле пылающего адского пламени.
Наташа сама дала ему голову в руки; одной рукой он придерживал и откидывал ей за плечи тяжелую волну волос, другой – ее теплый затылок.
Наташа играла, вылизывала его с упоением; членом водила себе по глазам, носу, щекам, и губам; языком щекотала уздечку, проникая в отверстие на головке. Митя жмурился от удовольствия и стонал. Он чувствовал, как Наташа поглощает, заглатывает его раскаленную плоть чуть ли не всю… целиком…
У Мити перехватило дыхание. Сейчас, ночью он почти физически вновь ощутил ее гортань. Он помнит, как едва устоял на ногах от подобной выходки девушки, и, как вынужденно, обреченно прислонился спиной к прохладному кафелю…
Наташа даже слегка поперхнулась, так получилось, от смеха. Но, запрокинув голову назад, она не отпрянула, а, улыбаясь, с лицом какой-то… садистки, беззастенчиво, глядя Мите в глаза, несколько раз с приятной настойчивостью ввела правой рукой его влажный член себе за щеку. И вновь у Мити задрожали колени. Он видел, как Наташа заглатывает его снова и снова, но теперь уже с громким хлюпом и до самого паха – с задержкой дыхания…
И Митя сломался: с усилием оттащил голову Наташи от себя, но та лишь бесцеремонно ударила его по рукам, и продолжала смачно сосать и причмокивать и совершенно уже по-хозяйски – полностью управляя процессом со всеми сопутствующими нюансами и неимоверным напряжением воли со стороны Мити.
Он кончил девушке в рот. Такого – молодой человек еще не испытывал.
После – Наташа сказала ему: «Не смотри». Однако буднично, держась одной рукой за край ванной, раздвинув колени, она уселась, привычным движением пальцев развела половые губы и стала мочиться. При нем.
Митя пал колени, неистово, точно в бреду, вылизывал, взасос целовал Наташины все еще влажные, ароматные губы. Он, кажется, даже плакал или стонал? Нет, он не помнит. Он помнит, что не смог удержаться; теребил, гладил влажной ладошкой там, где журчала янтарная, горячая струйка – затем, чтобы обсасывать свои пальцы, пахнувшие кедровым орехом!
«Умалишенный! – мелькнуло в голове испуганной девушки целая очередь сумрачных подозрений.
– Псих! Или маньяк!»
Картинка называется: «Писающая». Когда Наташа впервые увидела альбом Пикассо, подумала: «Вот кому бы я наверняка отдалась!»
Прислано: Ингвар