В почти пустой мастерской он один, устало сгорбив спину, сидит напротив картины нарисованной им самим, и его взгляд, устремлен на глаза той, сказочно-красивой для него женщины, что изображена на картине. На большом холсте, в масштабе 1:1 изображена очень красивая, и, полностью обнаженная женщина.
Пышная грива черных как смоль волос, спадающая на плечи, рассыпаясь, совсем не скрывала большую грудь. Казалось, пускающая в пространство заваленной мятыми холстами, пустыми тубами, карандашными очистками, небольшой мастерской, черные молнии.
Распушённые, словно-бы, тронутые легким дуновением утреннего бриза, дующего в лицо красавице. Чёрные как смоль волосы. Фантастические бедра, изящная талия, вся поза женщины с выгнутой вперед спиной, и высоко поднятой грудью, запрокинутой головой, выдавала момент её наивысшего наслаждения.
Глаза были закрыты, губы слегка разошлись, едва обнажая идеальные зубы, казалось еще мгновение, и с них, слетит сладострастный стон, стон женщины, вкушающей прелести плотской любви. А в самом низу, у самого обреза холста, был лишь фрагментарно, схематично, давая лишь понятие о том, что там изображено, набросан силуэт сильного, мужского тела, чья голова и почти весь торс, были лишь набросками. Женщина сидела верхом на этом схематическом мужчине, упершись руками в его грудь и слегка откинув голову назад.
От чего, часть её черной гривы падала на спину и, обнажая грудь, давала зрителю возможность любоваться её большой, с торчащими немного к верху крупными темными сосками, женской прелестью.
Её гладкая кожа, выглядела мраморной на фоне бронзового наброска тела любовника. Несколько капель пота блестели на груди любовницы, выдавая то напряжение, с которым она отдавалась власти эроса. Алые крупные губы, призывно приоткрытые, словно манили к себе и побуждали человека испытывать непреодолимую тягу к этой женщине.
Тягу к её силе, её красоте, к этому здоровому, гладкому телу, они заставляли безотчетно завидовать тому, чей торс, был выполнен лишь в виде наброска, но явно дающий представление о том, что счастливчик, обладающий этой богиней, именно тот, кто способен доставить ей, всю полноту ощущений.
И она, эту полноту сейчас испытывала. Об этом говорили и прикрытые в любовной истоме глаза, и всклокоченные волосы тяжёлыми прядями спадающие на её плечи. И капельки пота, блестевшие в её восхитительной красоты ложбине между больших, тяжёлых, грудей, с большими ореолами сосков, и упругий плоский животик, плавно переходящий в едва видимый, восхитительной красоты чёрный треугольник в том месте, там, где сходились и, откуда брали начало, — её восхитительные ноги. Там, где начинались её прекрасные бедра, лежащие сейчас по бокам смуглого мускулистого тела, и лишь её поразительно красивые, гладкие колени, крепко сжимающие тело мужчины.
ЕЁ мужчины.
Плотно прижатые к его бокам, были отлично видны зрителю. Казалось, еще мгновение, и зритель услышит стон, вырывающийся из её груди, он уловит запах ее волос, запах её тела разгорячённого страстной любовной игрой. И мастер, испытывает непреодолимую тягу к этой богине, воплощению женской власти над всеми мужчинами, власти, женского начала над мужским. К этому воплощению буйной, неисчерпаемой сексуальной силы, чья неистощимая энергия, способна и возродить мертвую материю к жизни, и испепелить её дотла.
И он, узнает её.
Узнает каждый её изгиб, каждую прядь этих восхитительных волос. Даже сейчас, сидя в мастерской перед освещенной единственной лампой картиной, художник боится её, боится чарующей, неодолимой, непреклонной силы.
Да, он боится её.
Боится своего творения, боится, этого образа, образа, что, он создал и почти оживил на холсте. Боится её власти, он знает, что она такая кроткая, такая нежная, такая ласковая, и милая, всё же имеет над ним неодолимую власть. Теперь он знает; она может быть и другой, безудержной и, ненасытной, властной, в любви. И эта её власть, только укрепилась над ним. Власть её чар, тех чар, что заставляют трепетать его сердце, и путают его мысли.
Они заставляют прощать ей всё, только ради того, чтобы вновь, испытать эту её силу. Чтобы вновь окунуться в бездонные темно-синие просторы её огромных, бесконечно милых глаз. В которых ему хочется утонуть. Ради этого, он готов простить ей всё, и готов поклясться сейчас, что чувствует почти радость за неё. Радость, от осознания её блаженства.
И он смотрит, не отрываясь на творение рук своих, и понимает: вот оно!
Это то, что он, уже никогда не сможет повторить, не сможет даже отдаленно скопировать её, потому что, – он это чувствует, – у этой картины, уже есть душа. Нет, это не её душа, не душа той, кому принадлежит этот волшебный образ.
Теперь это уже его душа.
Да душа, он чувствовал это, он чувствовал как его собственная душа, стремится, расставшись с опостылевшим телом, вселится в того, кто сейчас с ней рядом.
Да!
Именно, – в него, в того кто держит её на себе, чувствует теплоту и упругость, и узость, и тяжесть её тела. И он уже слышит её дыхание, слышит её жаркие стоны, чувствует её разгорячённый любовью запах. Чувствует тепло, её родного, жаркого тела. Он не мог всего этого не знать. Он слишком хорошо знал ту, чья прелесть стала его вдохновением, и натурой. Он, ВИДЕЛ её своими глазами, видел её страсть, её наслаждение, и её похоть. Он ВИДЕЛ ЭТУ КАРТИНУ, живую, видел своими глазами!
И он не мог не запомнить её образ, не мог избавится, от картины, с фотографической точностью впаявшейся в его память. Он хотел бы, никогда не видеть её, потому что, теперь не сможет её забыть. Не сможет жить как прежде.
Ведь он, никогда не видел женщины прекраснее. Он никогда не испытывал таких чувств к ней. В этот миг, в это время, она казалась ему воплощением красоты.
Воплощением вечной тяги мужчины к женщине. Он еще никогда не видел женщину, в любви забывшую обо всём, о земле, о небе, о воде, о звездах, о людях и, даже, о себе самой…
Потому, что он знал, что эта женщина, испытавшая такой, врыв чувств, теперь уже никогда не станет прежней. Уже никогда не сможет забыть жар этого пламени. Одного его взгляда тогда, было достаточно, чтобы понять; в эту секунду она, была счастлива. Может ли что-либо сделать её сейчас, более счастливой? Он знал ответ на этот вопрос, равно как знал и ту, на отображение «греха» которой, смотрел сейчас, не отрываясь, забыв даже дышать. Он знал её до мелочей, он не мог её не знать.
Потому что это… была… ЕГО ЖЕНА!!!
* * *
Он с чувством не удовлетворенности положил в карман, сложенные вместе, несколько мятых купюр. Иной бы радовался на его месте, неплохой заработок за несколько дней необременительной работы. Но он, был художник, рисование рыхлого, надменного лица, на дорогом (не к месту) холсте, хоть и приносило реальный, ощутимый доход, не приносило больше ничего кроме раздражения.
Раздражения от осознания того, что на этом холсте и этими, страшно дорогими импортными красками, могло быть рождено нечто прекрасное. Достойное того что бы, быть увековеченным его кистью, а не это жирное, заплывшее в надменной самодовольности лицо, которое может себе позволить написать свой портрет на лучшем в мире полотне, лучшими в мире красками.
Стоимость которых превышала, скромный годовой бюджет безвестного, хоть и талантливого художника. Но смятые бумажки в кармане, все-же, уже ощутимо грели его тело сквозь тонкий материал его рубашки.
И он спешил, вернутся с ними домой, где сможет, наконец, положить эти деньги на стол перед своей женой не избалованной излишествами обеспеченной жизни. И он уже представлял, как заблестят её глаза от осознания мысли, что некоторое время им, не придется нуждаться. Им, по крайней мере, некоторое время, не придется отказывать себе в мелочах, отсутствие которых так раздражает. Его сын сможет наконец-то похвастать новой курткой и ботинками, а жена наконец-то купит вожделенную кофту. Как же мало надо человеку, что бы ощутить себя человеком.
Те несколько мятых бумажек были ни чем по сравнению с тем что было в руках того человека, обрюзгшее лицо которого он, изобразил с точностью до волоска на правом ухе.
Ему стало горько от того, что он, вынужден был заниматься увековечиванием лиц, совершенно этого не заслуживающих. Эту жирную рожу, мог с не меньшей точностью запечатлеть цифровой фотоаппарат, и потом, высококачественный лазерный принтер, мог выдать отображённое на любом материале изображение того, чей лик, по его мнению, был достоин изображения лишь на вратах хлева.
Но нет, он попытался себе представить, как бы тот выглядел на фотографии размером с нарисованную им картину. Где с нечеловеческой, цифровой точностью, беспристрастная машина в мельчайших подробностях передала бы облик того, которого он, был вынужден писать кистью, облагораживая попутно его лик.
Мастер усмехнулся, представив себе, как бы выглядел такой портрет:
Одутловатое лицо, с до-синевы выбритыми щеками, уши, висящие как щеки бульдога. Огромные мешки под глазами, нажитые от ночных «трудов-праведных» в банях и саунах, в которых, среди кишащих путанами бассейнов, и проходили его «скромные-трудовые» будни. Он потратил много времени и сил, чтобы разгладить, это измятое «тяжёлой жизнью и бременем забот» лицо.
Он занимался по сути тем, что могла бы выполнить и программа «фотошоп» в его компьютере. Лицо от этого бы только выиграло, правда, оно стало бы неестественным, каким-то синтетическим, таким как лица «прекрасных» всегда счастливых, домохозяек из реклам стиральных порошков.
Но видимо новоявленный эстет, кое-что всё же, понимал в живописи, и по этому, мастеру несколько раз приходилось начинать картину, практически с чистого холста. Так как заказчик дважды, заставлял мастера начать работу с начала. То его не устраивал ракурс, то выражение лица. То, его молодой жене вдруг показалось, что на портрете её «суженный» выглядит старым.
(Хотя, каким, может казаться ей мужчина, ведущий отнюдь не самый здоровый образ жизни в свои 56 лет. Ей 23-х летней блондинке, модельной внешности!).
И что она, на его фоне, будет выглядеть его дочерью. (Хорошо ещё хоть, не внучкой) Мастер хотел было отпустить ядовитую шутку по поводу того, что для полного соответствия своему мужу, ей придется повзрослеть, (он не хотел сказать: постареть), как минимум, лет на 25-30. Но, вовремя сдержался, предпочитая не высказывать в слух очевидного, но, неприятного.
Родной подъезд, встретил его как обычно; запахом мочи, и протекающей в подвале канализации, а еще кошачьими фекалиями и, стыдливо скомкавшимся под трубой отопления, презервативом. В общем, всем тем, что сопровождало жизнь простого обывателя на задворках современного урбана.
Родная дверь, единственное светлое пятно на мрачной, словно покрытой копотью стене, среди трех таких же и отличавшейся от них, лишь новой обивкой. Ключ в новом, замененном совсем недавно замке, повернулся неслышно. Смазанные тогда же петли, не выдали неосторожным скрипом его приход.
Звуки.
Звуки были первыми, кто его встретил в квартире. Тихий, повторяющийся стон, полный сладострастия и удовольствия. Этот звук, он не перепутал бы ни с одним другим звуком. Он много раз, представлял его себе в своих самых смелых эротических грезах, где его источником всегда была ОНА. Та, на чей образ он был готов, молится, чьему образу поклонялся как язычник каменному идолу.
И вот теперь, он слышит этот её стон! Он слышит то, о чем мечтал, но, почему, почему она так стонет!? Как это возможно! Ведь его, рядом с ней нет! И только теперь, он замечает стоящие у двери туфли.
Чужие туфли. Мужские туфли!
Дрожь крадется по его спине, пробегая мурашками меж лопаток, когда он делает несколько шагов, по направлению к спальне, которую от остальной квартиры отделяет лишь тонкая штора. Звук, который заставляет трепетать его нутро, переворачивает душу, гасит сознание, идет именно отсюда. Осторожно, не издавая ни звука, он заглядывает за штору и застывает парализованный картиной открывшейся его чуткому взору:
Прекрасная фурия, с разметанными угольно черными волосами выгнувшись к нему навстречу, своей большой крепкой грудью. Прикрыла глаза в наслаждении.
Если бы сейчас, она открыла глаза, она встретилась бы с ним глазами! Но её веки были сомкнуты, а губы напротив, слегка приоткрылись для страстного выдоха. Эти её размеренные движения вверх и вниз, сообщаемые ей, крепким мускулистым телом снизу, к потным бокам которого были плотно прижаты её колени.
Её руки лежали на его груди, а ногти вдавились в его плоть, словно когти кошки, поймавшей свою добычу. Стоны, срывающиеся с её губ, словно магические заклинания, ввергли его в ступор. Равномерно взмывающая вверх и опускающаяся вниз женщина, уже ни на что не реагировала, её оргазм, был неизбежен, он был неотвратим.
Её прижатые к смуглому потному телу бедра, мелко задрожали, а из груди вырвался крик больше похожий на рев раненного зверя. Если бы сейчас, в это мгновение, она была бы способна соображать, реагировать на внешний мир, она бы заметила как, колыхнулась штора на двери.
Несколько мгновений, что показались ему вечностью, он смотрит на двоих, объятых пламенем бешенной страсти. И понимает, что еще ни когда во всей своей жизни, не видел ни чего, подобного. Эта женщина сейчас казалась ему, чем-то не реальным, не земным. Воплощением древней языческой богини, Афродитой, ангелом, фурией, феей, гарпией. Всем, что только могло сейчас создать его распаленное воображение.
Чувствуя как в нем, зарождается чувство животной страсти, испепеляющее возбуждение, в пламени которого испарялись; и злость, и ревность, и обида. Необъяснимая, противоестественная, ирреальная, радость и одновременно наслаждение, перемешанное с диким, животным возбуждением. От созерцания неземной страсти, объявшей сейчас ту, чей образ он, боготворил.
Разве мог он, человек всегда мечтавший видеть её счастливой, мешать ей сейчас.
Врываться, устраивать скандал, ругань, и в итоге, потерять её…
Чем дольше он, созерцал картину «грехопадения» своей жены, тем прочнее уверялся он в том, что не сможет, что просто не имеет права, лишать её этого.
Того наслаждения, которое он, (он был в этом уверен), ей никогда не сможет подарить. Где-то на задворках сознания, в полу бредовых ночных фантазиях, он часто представлял себе это. Поглощенная, занятая своим оргазмом, его жена даже не заметила как вслед за удаляющимся шорохом в коридоре, едва слышно щелкнула входная дверь. Краем сознания он всегда понимал; когда-нибудь это, должно было случиться. Он боялся этого. И теперь, когда это всё же случилось, почему же он, так спокоен!?
И мысли его, совсем не те, что должны были переполнять его в эту секунду:
«Значит вот откуда у неё новая куртка и серьги!» — Думал он. — «Значит, это, ни какой не кредит! Значит, встречи одноклассников, посиделки в кафе с подругами, болезни матери, всё это лишь фарс! Значит это, продолжается уже давно! Значит её постоянная мигрень, и отсутствие желания кое он списывал на её утомленность, на работе, имеет под собой иные, более прозаические причины!»
— Он не помнил, как покинул квартиру, как садился в автобус, как шёл от остановки на окраине города, к месту, где находилась его мастерская в помещении, которое он, снимал у администрации средней школы. В его сумке, лежали тубы с остатками той самой, страшно дорогой краски, которой он писал портрет «нетленной свежести героя»
Рука сама, потянулась к палитре и кистям. Обычный холст, был давно натянут на неказистую раму мольберта. Краски, знакомыми, отточенными до автоматизма движениями, выдавились на палитру. Простые кисти, купленные в «канцтоварах» обмакивались в краски и смешивали их, до желаемого оттенка. Тонкий грифель, уверенно и без ошибок наносил эскиз двух тел, один на одном, сцепленных, спаянных в экстазе.
Еще ни когда он не работал с таким остервенением одержимого, еще никогда он не испытывал такого возбуждения, представляя, рисуя, это любимое тело. И видимо поэтому, нижнее тело, так и осталось лишь схематичным наброском, болванкой, на которую мог лечь любой образ. И тут в нем родилась мгновенная мысль, идея как закончить картину, чей же образ, придать тому, кто вверг эту фурию в бездну сладострастия.
Он еще никогда не рисовал автопортрет. Тем более в таком ракурсе, тем более в таком взвинченном состоянии, без зеркала, без набросков, но он знал, что портретное сходство, ему и не требуется.
Была глубокая ночь, в сумрачной мастерской от испарений краски становилось душно, единственная лампочка висела прямо над мольбертом, оставляя все остальное пространство за темной границей, словно в ином мире. Пот стекал по его обнажённому до пояса телу, а руки неустанно творили. Творили как в бреду, как под наркотиком, мозг не осознавал ни чего, остались лишь рефлексы.
Он изображал сцену «греха», рефлекторно. Краски закончились, пальцы сводило от напряжения, он, вдруг понял, что за окнами стало светло. Боже, неужели он, провёл тут всю ночь. И даже не отметил хода времени!?
Он отошел от написанной картины и в свете встающего солнца, бьющего в тесное помещение сквозь старые темно-розовые занавески, на единственном окне, тело изображённой женщины, приняло медный оттенок. От чего стало оно, лишь еще более сексуальным. Тот, на ком восседала прекрасная гетера, был лишь отдаленно похож на мастера, но мастер был им доволен, он и не должен быть похожим на него. На него такого, какой он есть сейчас. Он был похож на него такого, каким, он должен быть, чтобы соответствовать своей богине.
Шорох за спиной заставил его, наконец, прийти в себя, медленно отвернувшись от глаз пленившей его распутницы, он обернулся и вздрогнул. Встретившись глазами с той, свидетелем экстаза которой он был вчера! Не впервые за эти сутки, он испытал состояние близкое к шоку. В дверном проёме, освещенная утренним солнцем, стояла точная копия той, что была им изображена.
Только эта была одета в легкое обтягивающее платье. И её пышные волосы были собраны в изящный хвост, в её лице мастеру, неуловимо рисовались следы той ночной страсти. Стоявшая на пороге ожившая богиня, была его женой, над портретом «греха» которой он, проработал здесь всю ночь…
Застыв на пороге, она, широко раскрытыми глазами смотрела за его плечо. Её глаза впились в картину, а на лице отразилось глубочайшее изумление.
— Ты. — Едва слышно прошептал мастер, чувствуя, как земля уходит из-под его ног.
— Ты здесь!? Почему не звонил. Я переживала, ждала тебя… — Лепетала она, узнавая на портрете того, чей образ, выжженный словно каленым клеймом, отпечатался в фотографической памяти мастера, отпечатался настолько, что пытаясь изобразить себя, он, все равно изобразил — ЕГО! Того, который, подарил его жене истинное наслаждение…