Я люблю ходить голышом — это ни с чем не сравнимое удовольствие. Оно, вроде бы, не имеет ничего общего c сексом — мне просто нравится свобода. Если бы было можно, я бы ходил голышом по улице. Дома обычно хожу голым, а когда не жарко — в майке, но без трусов. Сплю тоже всегда голый. Летом делаю пробежки в одних шортах, хожу на нудистский пляж, и вообще пользуюсь любой возможностью позагорать. Мне говорят, что я фанат солнца. Может быть.
Это началось, когда мне ещё не было шестнадцати. Я начал ходить голышом дома — сначала когда больше никого не было, потом и в присутствии старших — но прячась, после перестал прятаться. Тогда я ещё думал, что это связано с сексом, меня это возбуждало. Сейчас я понимаю, что в том возрасте всё связано с сексом.
Мама сначала ругалась, что моя сестра (на 5 лет младше) меня видит, потом мы как-то сошлись на том, что я могу сидеть голым в моей комнате. У меня была своя комната, да — большая удача по тем временам.
Позднее я нашёл фотографии, где мама с отцом, молодые, снимали друг друга голыми — еще в советское время, когда это считалось почти преступлением. Так что, видимо, моё поведение её не очень удивило.
Так вот, однажды я сижу в своей комнате голышом, и мама заходит, чтобы прочесть мне очередную нотацию — то есть она это называла «разговор по душам». Не ругала, нет — просто положенная порция поучений. Потом говорит:
А покажи шрам.
Незадолго до того у меня была небольшая операция из-за какого-то дурацкого нагноения — как раз между ног, у заднего прохода. Поскольку я был уже голый, показать шрам от операции мне ничего не стоило. Я встал коленями на письменный стол попой к маме — так, чтобы сидя она могла посмотреть на меня сзади.
Мой член, естественно, стоял как каменный. Тогда он вообще стоял почти всё время. Вдруг я почувствовал, как она слегка провела по нему рукой, и вздрогнул от неожиданности. Она сказала:
Слезай.
Я спустился, и мой член (а он не маленький) оказался прямо перед её лицом. Она осторожно дотронулась рукой до него, задрала кожицу, подула на него. Потом вдруг молча потянула меня за руку к моему ложу. Это было кресло-кровать на одного, которое раскладывалось вдоль (теперь таких не делают) , узкое и неудобное. Она показала мне глазами: ложись.
Я лёг, внутренне содрогаясь от предчувствия того, что сейчас могло произойти. Она неотрывно смотрела на мой вертикально стоящий член, потом, закусив губу, распахнула халатик снизу и рывком стащила черные трусики. Мне впервые открылась эта волшебная картина: пушистые тёмные волосики и розовая манящая прóпасть между ног. Грудь её я не видел.
Осторожно, держась за подлокотники кресла-кровати, она перекинула ногу через меня и влезла сверху, встав коленями по сторонам моих бёдер. Потом зажмурилась и, нащупав рукой мой член, осторожно села, направляя его внутрь. У неё там было почти сухо, и её влагалище натянулось на член с некоторым трудом, мне даже стало немного больно, пока он не дошел до конца. Я почувствовал жар её тела, влажность и непривычное сжатие — совсем не так как, как когда я мастурбировал.
Она закрыла лицо рукой, уперлась другой рукой в мой брюшной пресс и несколько секунд сидела так, чуть покачиваясь взад и вперёд. Потом, с закрытыми глазами, начала слегка приподниматься и опускаться, сначала чуть-чуть, потом всё больше и больше. Член заскользил в ней легко. Потом она, сжав зубы, напряглась всем телом, задрожала, надавив на меня всем весом и обхватив руками мои бедра, и тихо замычала.
Я тоже закрыл глаза. Необыкновенные ощущения заполняли моё тело, каждое её движение посылало в меня импульс восторга. Внутри словно загорелось солнце, и радуга встала перед моими закрытыми глазами.
Наверно, я застонал от наслаждения, потому что она — очевидно догадавшись, что я сейчас кончу — быстро выпрямилась, сделав резкий выдох, и открыла глаза. Фонтан ударил из меня и забрызгал ей халат и лицо, а мне попал на грудь. Я испытывал одновременно счастье и стыд.
Она стерла каплю со щеки, поднесла к носу, понюхала. Не глядя на меня, медленно слезла, встала на пол босиком, опираясь на ручку кресла-кровати. Похоже было, что она с трудом сохраняет равновесие. Потом глубоко вздохнула, стала прямо, нашла ногами тапочки и, осторожно ступая, пошла к двери. Вдруг, спохватившись, вернулась за трусами.
Наконец посмотрев на меня, она с испугом прижала палец к губам и прошептала:
Никому не говори! — и быстро вышла, притворив за собой дверь.
Больше такое никогда не повторялось. Я стеснялся об этом напоминать, а она делала вид, что ничего не произошло. И только иногда при взгляде на меня её голос вдруг напрягался, и она поспешно отворачивалась.