Фестиваль бодиарта — совершенно особая штука. Особенно, если ты на нем не какой-нибудь зритель, а самая настоящая модель.
Одно то, что тебя, такую аккуратистку, которая боялась пальчик запачкать, красят прямо по живому, а ты терпишь и улыбаешься всем вокруг, и все смотрят на тебя, как на заморское чудо, потому что ты — уже не вполне ты… Кисточка мажет тебя краской, как забор или скамейку, и тело у тебя чернющее, как уголь, а на лице что творится — жутко подумать…
Но самое главное — можно быть голой, и никто ничего не скажет. Всё так прилично, обстоятельно, как на выставке или презентации — зрители с детьми, пресса, официальные дядьки в пиджаках… А ты — голая. Прямо посреди всего этого. К тебе подходят журналюги, берут интервью, задают вопросы — а ты светишь сосками прямо в камеру и что-то говоришь, чувствуя, как щеки пылают под слоем краски…
Тем более, что с Таней Пушковой все это было в первый раз. Таню впервые оголили на людях, впервые вымазали краской с ног до головы, а вечером ей впервые предстояло пройтись голышом по подиуму. Она, конечно, тренировалась, но одно дело — тренировки в купальнике, и совсем другое…
Никто никогда не подумал бы, что скромная Таня способна на такие штуки. Ее сагитировала Зоя Николаевна, молодая yчитeльница математики в Таниной шкoле, а по совместительству — художница по бодиарту.
Она могла пригласить опытных моделей, но выбрала застенчивую Таню — и потому, что та была настоящей красавицей, и потому, что в этом был особый, запретный смак: окунуть ее, как щеночка, в прорубь острых впечатлений. Осталось только дождаться подходящего случая.
Он наступил, когда Таня окончила шкoлу и поступила на физмат. Зоя Николаевна бесплатно готовила ее к поступлению, и Танина семья чувствовала себя в долгу. «Ей восемнадцать лет, и это ее выбор» — сказал папа. А сама Таня…
Казалось, она сама не понимала, как очутилась в самолете, летящем не куда-нибудь, а в Вену, и как потом вышло, что вместо одежды на ней — густой слой краски, и все высматривают, голая ли у нее промежность. Зоя Николаевна налепила туда аккуратный овал, вырезанный из малярного скотча, и, кроме этого овала и краски, на Тане ничего не было.
Фестиваль проходил на берегу Милльштадтского озера. Палатки художников и сцена для дефиле расположились прямо на горном лугу. Таня впервые видела такую красоту, и от впечатлений ее глаза поголубели, как альпийское небо.
Потом, правда, она устала и проголодалась, и Зое Николаевне пришлось кормить ее, как ребенка, кладя кусочки сэндвича прямо в рот, чтобы не смазать рисунок. Она вычернила Тане тело густой черной краской, а сверху нарисовала роскошное звездное небо со спиральками галактик. Голова, ступни и кисти рук у Тани были покрашены белым и серебряным, а волосы стали мерцающе-голубыми, как у Мальвины — под цвет глаз. Ее образ назывался «Lаdy Spаcе». Это было потрясающе красиво, и у их палатки толпилось больше всего народу.
Закончив красить Таню, Зоя Николаевна покрыла ее несколькими слоями лака, чтобы рисунок не стерся, и они отправились гулять по фестивальной площадке — сохнуть и разминать затекшие ноги.
Таня шла с высоко поднятыми руками, подставляя покрашенное тело солнцу и ветру. Лак быстро подсох, стянув кожу, как скафандр.
Она уже смотрелась в зеркало, и щекотный ужас от увиденного покалывал ей нервы. До дефиле оставалось два с половиной часа. Хотелось пить, но Таня терпела, чтобы не бегать в туалет. Это была самая сложная деталь ее роли…
Вдруг их внимание привлек гам у одной из палаток. Подойдя ближе, они увидели на траве толстого дядьку. Глаза его были вытаращены, рот приоткрыт, как у рыбы на берегу.
Таня подлетела к нему, пощупала пульс, перекинулась парой фраз с людьми (она говорила по-английски и по-немецки) и повернулась к Зое Николаевне:
— Сердце! Уже вызвали скорую!
— Танюш! Не… — Зоя Николаевна хотела сказать — «не трогай его, краску смажешь», но прикусила язык.
— Потом снова закрасите, Зоя Николаевна! Нужно ему массаж сделать…
Таня была дочкой врачей и владела навыками первой помощи. Быстро и уверенно массируя толстяку грудь, она отдавала команды, и люди выполняли их, не задавая лишних вопросов. Куда только подевалась застенчивая девочка, которую впервые оголили туристам на потеху! В этом был своеобразный юмор: неописуемое существо с бело-голубой головой оказывает первую помощь толстяку, свесив над ним голые сиськи…
— Вроде лучше… Попускает… — прохрипел тот по-русски.
— Да? Ну вот! — обрадовалась Таня. — Не волнуйтесь! Сейчас врачи приедут, и все будет хорошо…
— А ты со мной съезди в больничку, а? — вдруг попросил дядька. — А то я ни бельмеса по-ихнему…
— Хорошо-хорошо. Конечно, съезжу, — согласилась Таня, продолжая массаж.
— Как это «съезжу»? — вмешалась Зоя Николаевна? — Что, кроме тебя, некому, что ли?.
— Никого со мной нет, — отозвался дядька. — Один приехал, старый дурень…
Люди зашумели. Таня что-то спросила у них и сказала:
— Не волнуйтесь, Зоя Николаевна, они говорят, что больница близко, пять минут ехать. Я только смотаюсь с ним, прослежу, переведу, что надо, и тут же назад. Успею сто раз!..
Зоя Николаевна пыталась вмешаться, но на нее поглядывали с неприязнью, и ей пришлось отойти.
Скорая приехала быстро, дядьку погрузили на носилки, и вслед за ним в карете скрылась и черная грудастая фигурка с бело-голубой головой.
Всю ее одежду составлял плотный слой краски и лака, покрывавший тело, и кусок малярного скотча на интимном уголке.
***
Никто особо не удивлялся Тане: все знали про фестиваль, которым маленький городок Зеебоден прославился на весь мир. Если на нее и глазели, то с восхищением.
С дядькой пришлось провозиться довольно долго: у того была длинная и богатая история болезни, которую Тане приходилось синхронно переводить на немецкий и английский. Это было нелегко — ведь она никогда не имела дела с медицинской терминологией.
Общими усилиями, наконец, разобрались, что к чему, и дядьке поставили правильную капельницу. Таню так хвалили и благодарили, что та смущалась сильней, чем от своего вида. Ей сказали, что через полчаса ее смогут отвезти на фестиваль, но, если она пойдет пешком — успеет быстрее, за каких-нибудь двадцать минут.
Перспектива пройтись по горной дороге, да еще и в таком пикантном виде больно кольнула Танины нервы.
«А что тут такого?» — спрашивала она себя. — «Все знают, куда я иду и почему я голая». Дорожные покрытия в Австрии были такими гладкими, будто их специально делали для прогулок босиком.
Чем больше Таня укреплялась в своем решении, тем сильней у нее холодило под ребрами. Тщательно расспросив дорогу, она вышла из больницы.
Вокруг нее был город — обыкновенный европейский город с домами, тротуарами, машинами и людьми, похожими друг на друга, как братья и сестры. «Здесь что, все родственники? « — думала Таня…
Они шли мимо, смотрели на нее, кивали, улыбались ей…
Мощная волна адреналина ударила Тане в голову, да так, что закололо в носу. Она глянула на свои соски, превращенные Зоей Николаевной в мерцающие небесные тела, попыталась представить, как выглядит со стороны, и быстро пошла туда, откуда ее привезли.
Потом развернулась и так же быстро пошла обратно.
Ей захотелось в туалет. Да так, что Таня почти побежала. Расспросив улыбчивых медсестер, как его найти, она ворвалась в вожделенную кабинку, как солдат во вражескую крепость.
Но пути к унитазу встала проблема: кусок малярного скотча, налепленный на интимное место.
Как ее разрешить, Таня не знала. Терпеть не было сил, и она просто сорвала проклятую липучку, больно царапнувшую кожу. В тот же момент оттуда хлынуло целое цунами. Таня только старалась выгнуться похитрее, чтобы не залить покрашенные места.
Пока оно лилось, дверь туалета дернули. Из Тани все текло и текло, будто внутри прорвало кран, и она думала, что она выйдет отсюда высушенной мумией. Наконец цунами перешло в ручей, ручей в ручеек, ручеек в струйку… Струйка журчала еще, наверно, минуты три, и Тане казалось, что та не иссякнет никогда, как родник живой воды.
Но струйка все-таки иссякла. Выждав контрольные десять секунд, Таня осторожно, как могла, промакнула бутон бумагой и попыталась прилепить липучку на место.
Бестолку. Липучка делала вид, что она никакая не липучка, а обыкновенная бумага. Таня отчаянно заерзала в кабинке. Под содранным скотчем розовел интимный уголок во всей красе. На выкрашенном теле он смотрелся в десять раз ярче и стыднее, чем на чистом.
За дверью уже переговаривались несколько голосов. Таня представила, как она выйдет к ним, сверкая розовыми гениталиями… ааа! Тело свела такая оскомина, что Таня вскрикнула, будто ее кольнули булавкой.
Голоса гудели все оживленней. Таня попробовала стереть краску с живота и размазать по лобку, но лак так присушил краску, что та даже не оставляла следа на бумаге. В голове вертелись безумные идеи: попробовать размочить краску водой из унитаза, обмотаться юбкой из туалетной бумаги, выскочить с диким воем, как черт из преисподней… (и что дальше?)
Вдруг взгляд скользнул на трубу, ведущую к бачку. Идеальная австрийская чистота была здесь немного нарушена: резьба трубы блестела какой-то черной смазкой.
«Мазут!» — догадалась Таня. (Этим словом она называла все черное и мазючее.) Попробовав мазнуть его бумагой, она засопела от радости: на бумаге остался жирный черный след.
Минуты три или четыре она, пыхтя, вытирала мазут бумагой и вмазывала его себе в гениталии. Если бы еще утром Тане кто-нибудь сказал, что ей придется делать такую процедуру, она в ужасе бы открестилась от всех бодиартов в мире. Но сейчас это был единственный путь из западни, в которую превратилась для нее кабинка больничного туалета…
Наконец ее интимный уголок стал таким же черным и лоснящимся, как и все тело. Изогнувшись в три погибели, она попыталась заглянуть себе между ног, чтобы оценить картину, и чуть не грохнулась с унитаза.
Узор Зои Николаевны, конечно, немного смазался, но в целом было вполне терпимо. Глубоко вдохнув для храбрости, Таня распахнула дверь и вышла.
От нее с воплями отпрянули трое. Мило улыбнувшись им, Таня зашагала к выходу. От шока ее разобрал смех: открывается дверь — и оттуда выпрыгивает Туалетный Монстр!..
Отойдя от больницы уже довольно далеко, она вдруг поняла:
— ТЕПЕРЬ Я СОВЕРШЕННО ГОЛАЯ…
Единственной символической гранью, державшей Таню в пределах «почти-почти-совсем-чуть-чуть», была липучка на гениталиях. Сейчас Таня была абсолютно голой без всяких «почти». Ее бутончик весело блестел на солнце — и, кажется, не только от мазута…
Таня прочувствовала это всем телом и всеми нервами. Ее вдруг скрутило от неописуемого, невыразимого чувства наготы, как мокрую тряпку. Она ощутила, что у нее есть только груди и гениталии, и больше в ней ничего нет, и все видят только голое, голое, голое, голое…
Задыхаясь от желания стать маленькой и нырнуть в щелку мостовой, Таня остановилась — и поняла, что забрела непонятно куда.
«Как там они объясняли?» — вспоминала она, пытаясь соотнести полупонятные фразы с тем, что видела вокруг.
— Простите, сколько времени? — спросила она у прохожего, пересилив себя.
Оказалось, что до дефиле осталось чуть больше часа.
— Я правильно иду к фестивалю?
— Ни в коем случае! Возвращайтесь назад, и от больницы направо, — сказал прохожий, улыбаясь, как чеширский кот.
— И… долго идти?
— Не знаю. Мне минут пятьдесят, а вам, наверно, меньше. Если вы на дефиле — лучше взять машину.
«Ну да», подумала Таня. «А чем платить?… Зоя Николаевна убьет. И подведу ее, обидно-то как…»
Поблагодарив прохожего, она побежала обратно.
Бежать было колко (даже по гладкому зеебоденскому тротуару), и пришлось сбавить темп. «Черт, черт, черт» — повторяла Таня про себя. Это относилось ко всему: и к ее опозданию, и к голым гениталиям, и к волчку, который все сильней елозил где-то внутри.
Она шла и чувствовала, что между ног у нее липко, как после просмотра «50 оттенков серого», и чем больше она думает об этом — тем сильней течет. Таня вдруг потекла так обильно, что в бутоне у нее начинало чавкать, как только она переходила на бег. «Голая, возбужденная самка, раскрашенная, как чучело» — думала она, лопаясь от эмоций, не имевших названия.
Ей сигналили машины, и всякий раз она подпрыгивала от неожиданности. Водители улыбались и махали ей рукой, и Таня изо всех сил старалась изображать им такую же приветливость и веселье.
«Была-не-была» — вдруг решила она. — «Нельзя подводить Зою Николаевну…»
Первый же внедорожник остановился по ее сигналу. В нем сидел рыжий, гламурно красивый парень, похожий на фрицев со старых картинок.
— Добрый день! — крикнула ему Таня, изо всех сил стараясь быть бодрой и коммуникабельной. — Подбросьте, пожалуйста, на фестиваль! Я на дефиле опаздываю!
— Садись, — сказал парень, лучезарно улыбаясь. Его улыбка слегка озадачила Таню. «Боденцы — простой и приветливый народ», — вспоминала она из путеводителя, устраиваясь на переднем сиденье. Парень нажал на газ, и внедорожник стартанул, как ракета, впечатав Таню в кресло.
— Ооой, — вырвалось у нее.
— Хо-хо, — весело гоготнул парень. — Любишь круто ездить?
— Эээ… да, — на всякий случай сказала Таня, и тут же пожалела: парень на полной скорости помчался по серпантину, виляя на поворотах, как каскадер в триллере.
— Ты совсем голая. Возбудилась? — спросил он с той же улыбкой.
— Ээээ…
Таня хотела сказать что-то вроде того, что это ее работа, и она уже привыкла (хотя — какое к черту «привыкла», если она сидела в собственной луже?) — но слова застряли у нее в горле.
— Я тебя увидел и сразу возбудился. Вот, смотри, — не снижая скорости, парень вдруг стянул шорты, оголив здоровенный член длиной с жезл коробки передач. — Хочешь потрахаться?
— Ээээ… я, наверно, не очень хорошо понимаю немецкий… — пролепетала Таня.
— Говорю, ебаться хочешь? Fuck? Мы успеем до дефиле.
— Останови здесь! — вдруг крикнула Таня.
— Отлично! — парень расплылся в такой улыбке, что Таня усомнилась, правильно ли он ее понял.
Заехав в улавливающий тупик, он остановился и вышел наружу.
— Точно, здесь нас никто не увидит. Ну?… Выходи из машины! Я хочу тебя! Давно хотел выебать разрисованную куколку, но никак не складывалось.
Таня вышла, глянув на блестящий след, который остался на сиденье, будто в нем сидела улитка.
— Становись на четвереньки, — сказал парень, подходя к ней.
Он был высокий и сильный, как Шварценеггер. И он явно был убежден, что Таня хочет этого так же, как и он…
Никогда еще Таня не была в таком идиотском положении. Убежать от него? Куда? По дороге? Он догонит ее на машине. В горы? Наколет босые ноги, опоздает на дефиле…
«… А самое главное», — вдруг поняла она, — «самое главное, что я действительно хочу этого…»
— Не решишься — будешь жалеть всю жизнь, — шептал ей запретный голос. — Упустишь такое впечатление…
«Я и так буду всю жизнь жалеть» — думала Таня, опускаясь на четвереньки. — «И так, и эдак… Господи, ну что же я делаю?»
Рыжий Шварценеггер был ужасен. Но самец, оголивший вздыбленный член (она впервые видела его так близко), волновал Таню так, что ей хотелось ныть, как в порнофильме, хоть еще ничего и не происходило…
— Как же я хочу тебя, — услышала она за спиной.
Вывернув шею, Таня попыталась посмотреть на своего самца — и увидела, что тот натягивает презерватив.
— Только… аккуратно… — пискнула она, испугавшись собственного голоса. — Я… это… это…
Таня пыталась вспомнить, как будет по-немецки «девственница», и вдруг зашлась истерическим смехом.
— Ты чего? — обиженно спросил самец.
— Ничего, — протянула Таня. Она вдруг увидела себя со стороны — черный чертяка стоит на четвереньках, отклячив глянцевый зад, и ждет…
— Я постараюсь не испортить рисунок, — сказал самец, вдавливаясь в нее. — Буду только ебать тебя, а руками трогать не буду.
Он был по-своему благороден. Его член безжалостно дырявил Таню, и та мычала от ужаса, тычась покрашенным носом в асфальт. Ей хотелось слиться с ним, стать камнем или землей — только бы убежать от реальности, обжигавшей нервы.
Член впивался все глубже и глубже в Таню, и было все больнее и больнее, но Тане хотелось еще больше боли, еще глубже и жестче… Самец проник в нее, наконец, до упора, и мычал от наслаждения, скользя в Тане взад-вперед.
Это было больно и неудобно; а главное — это было так странно, что Тане казалось, будто она вот-вот проснется. Но это был не сон: Таню действительно ебли, выставив раком прямо на дороге. Таня понимала это и хныкала все громче, выдыхая стон с каждым ударом. Ей казалось, что она превратилась в огромный откляченный зад, и весь мир трахает ее туда, вгоняя молнии боли и наслаждения в голое тело…
— Аааа! Ааа! — по-женски застонал самец. Твердое забилось волчком где-то в самой глубине Тани, где хотелось сильных, жестоких ударов…
— Ты не… — самец употребил незнакомое слово, и Таня догадалась, что он спросил «ты не кончила?»
Она не могла ему ответить…
— Сейчас я сделаю тебе приятно, — сказал самец. — Сейчас… подожди…
Мягкое и влажное ткнулось Тане в киску, ужалило ее — и тут же отпрянуло:
— Фуй! Фуй, какая гадость! Что это? Это твоя ебаная краска? — возмущенно кричал самец, плюясь, как верблюд.
Таня привстала, глядя на него — и повалилась обратно, скрючившись от хохота. На обиженной, как у младенца, физиономии самца отпечаталась мазутная борода, будто младенец заелся шоколадом.
— Чего ты смеешься? Ты… ты… Ты дура! Шлюха! — самец выкрикнул еще с десяток немецких слов, которых Таня не знала, и потом прыжками, как муфлон, поскакал к машине, хлопнул дверью и уехал.
Все еще вздрагивая от смеха, Таня встала и пошла по дороге, подавляя навязчивое желание схорониться в кустах и там терзать свое хозяйство до смерти. В паху болело, тянуло, подсасывало, и все Танино голое тело гудело, будто его мяли тридцать три массажиста-извращенца…
***
Она успела за пятнадцать минут до начала дефиле.
— Где тебя черти носили! — зашипела ей Зоя Николаевна.
Взгляд ее упал на Танин пах. Не говоря больше ни слова, она схватила Таню за руку и потащила в палатку. Таня благодарно помалкивала. Стерев влажной салфеткой кровь и мазут, Зоя Николаевна пыталась налепить на Танины гениталии новую липучку («надо было пописать», — с сожалением думала Таня), но та не лепилась, и Зоя Николаевна, плюнув, закрасила Танину срамоту аэрографом.
— Значит, будет так, — сказала она. — Времени больше нет. Танюш, все помнишь, да?… Ну, с Богом!
Дефиле и все, что было потом, проплыло мимо Тани, как в полусне. Она была уставшая, голодная и возбужденная, как дюжина мартовских кошек. Как в дурмане, она позировала, выгибалась, улыбалась, знакомилась, здоровалась, отвечала на вопросы, ни секунды не забывая о том, что она голая, единственная полностью голая из всех…
Наконец, когда перед ее глазами все стало плыть и искриться, как за мокрым стеклом, Зоя Николаевна усадила ее в машину, и они приехали в отель.
Войдя в номер, Таня посмотрела долгим взглядом на Зою Николаевну.
— Что? — спросила та.
— Я не могу мыться. Я устала, — сказала Таня. — И я не хочу смывать эту красоту. Хочу побыть в ней завтра…
— Окей. Тогда привстань еще, — Зоя Николаевна сбрызнула Таню новым слоем лака. Отлакированная Таня продолжала смотреть на нее.
— Ну что еще? — спросила та. — Ты умничка. Ты потрясающий молодец. Я так рада, что не ошиблась в тебе. Ты гениально выглядела, двигалась…
— Зоя Николаевна, — глухо сказала Таня. — Не знаю, как вас попросить… У вас есть какие-нибудь перчатки?
— Перчатки? Нет. А что?
— Ну… Резиновые, может быть… Понимаете… я не хочу смазать краску с рук…
Зоя Николаевна долго смотрела на Таню. Потом взяла большую мягкую кисточку и обмакнула ее в черную краску.
— Раздвинь ножки, — сказала она.
Таня, не поднимая глаз, раскорячилась, и Зоя Николаевна стала щекотать ей клитор…
— Еще, — попросила Таня, когда отдышалась. Та снова щекотала ее, потом взялась рукой за ее середку, хлюпая в ней черным гелем. Второй оргазм был жестоким, как припадок: Таню подбросило вверх, и она упала, выпятив середку, в которую влипла чавкающая рука Зои Николаевны…
Потом та вышла на балкон и долго курила, пуская дым в бездонно-черное австрийское небо, похожее на рисунок, нарисованный на Тане.
Когда она вернулась в номер, Таня спала, как убитая, растянувшись на кровати.
Зоя Николаевна укрыла ее одеялом и ушла в ванную. Через минуту оттуда послышался сдавленный стон…
***
Следующий день промелькнул, как одно мгновение. Раскрашенная Таня тусовалась на фестивале с Зоей Николаевной — ходила среди палаток и привлекала всеобщее внимание. Она надела платье, но ее попросили снять его, и Таня снова провела весь день голышом. Никаких липучек на ней не было, и она упивалась бесстыдством, лишившим ее веса и комплексов.
Она порхала и хохотала, окруженная поклонниками и журналистами; у нее взяли дюжину интервью и предлагали ей сногсшибательные фотосеты, а Таня благодарила и обещала обязательно подумать, не запоминая, кто что предлагает. Зоя Николаевна, пьяная от комплиментов и шампанского (Таня и сама выпила с ней не меньше пяти фужеров), собирала визитки, теряла их, подбирала и собирала снова, чтобы снова потерять…
Среди пестрой толпы Таня вдруг увидела знакомое лицо.
— Дамы и господа! — крикнула она. — Давайте пригласим сюда этого молодого человека!
Рыжего Шварценеггера с шутками и похлопываниями вытолкали в центр круга, к Тане, как тот ни упирался.
— Видите черный след у него на лице? Давайте спросим, что это за след? Давайте?
Толпа, учуяв какую-то хохму, насела на Шварценеггера, так и не отмывшего мазут. Тот оглядывался, как затравленный зверь, потом вдруг махнул через ограду и понесся прочь.
Десятки лиц вопросительно повернулись к Тане.
— Он… этот молодой человек… — тянула Таня, делая вид, что вспоминает английские слова. — Он сказал «можно тебя поцеловать?» Я сказала «не надо, я стесняюсь…» Но он все равно поцеловал меня… сюда, — Таня показала на грудь. — И убежал. Когда он целовал, он запачкался краской. И до сих пор не умывался.
— Ахахаха! — веселилась толпа. — Как романтично! Теперь он никогда не будет умываться, чтобы сохранить след любви! Как эротично! И как символично!..
Этот сюжет попал во все новостные ролики, а неотразимая Lаdy Spаcе стала настоящим символом фестиваля (хоть Зое Николаевне, как водится, и не присудили никакой премии).
Пьяная и вымотанная, как каторжник, Таня вернулась с ней в номер около полуночи. Она смертельно устала от краски, высушившей ее, как коллекционную бабочку, и прямо из дверей побежала в душ.
— Погоди… — крикнула Зоя Николаевна, вбегая за ней. — Сама не справишься…
Изумленная Таня смотрела, как та раздевается, оголяя матерую грудь с темными, как у мулатки, сосками, и щель, похожую на багрового моллюска.
— Чего ты? Стесняешься, что ли? — хихикнула Зоя Николаевна. — А ну-ка…
Она влезла к ней в ванную, слегка побрызгала ее теплым душем (это было так приятно, что Таня даже застонала), намылила руки — и принялась нежно растирать краску на Танином теле.
Сухой панцырь, стянувший Таню, размок и окутал ее скользящей влагой, которой так ждала уставшая кожа…
— Ааа… ааа… — стонала Таня, закрыв глаза и ни о чем не думая. Рисунок смазался, расплывшись однородной массой. Чем гуще Зоя Николаевна
размазывала ее по Таниному мыльному телу — тем сильней Таня гнулась и ныла от удовольствия, окутавшего каждую клетку уставшей кожи. Ласковые руки размочили ей волосы, замесив в них краску с мылом, потом забрались на грудь, раздразнили набухший сосок — один, потом другой…
— Ыыыыии… что вы делаете? — скулила бедная Таня.
— Мою тебя, разве не видишь? — бормотала Зоя Николаевна, пытаясь проникнуть в Танин интимный уголок. — Не сжимайся, ты что? Там тоже надо все помыть…
Смыв мыльную массу с Таниного тела и волос (Таня не могла сдержаться и выла от кайфа, как поросенок), Зоя Николаевна занялась ее гениталиями, которые как были, так и остались черными.
— Чем это ты ее? Мазутом, что ли? — спрашивала она, втирая жидкое мыло в складки, набухшие мятной щекоткой. Таня покаянно подвывала, раздвинув бедра.
Очень быстро мытье перешло в ласку, а ласка — в откровенную мастурбацию. Зоя Николаевна мяла, терла, месила, шлепала и щекотала бедную Танину щель, щедро умащивая ее жидким мылом, пока потолок не поехал вбок, и Таня не завалилась на Зою Николаевну, вцепившись ей в волосы…
— Ыыы… ы… ы… — всхлипывала она, когда все кончилось. Зоя Николаевна осторожно целовала ее в сосок:
— Ну… Чистенькая…
— Зоя… Николаевна… что… вы… — всхлипывая, начала Таня, и не договорила.
— А давай на «ты»? Давай? Называй меня Зоей, а? Просто Зойкой. А, Танюш?..
— Сколько вам лет?
— Двадцать девять. Не старуха еще. А, Тань? Танчик, танюхинский, маленький мой… — Зоя Николаевна покрыла поцелуями ее груди.
— Нет. Не могу, — Таня рывком отвернулась от нее. — Все-таки вы моя yчитeльница. И…
— Ясно. — Зоя Николаевна помолчала.
Журчала вода. Сквозь пар блестели женские тела, покрытые прозрачными каплями. В каждой из них светилась искорка лампы…
— Ну, вытирайся тогда. Чистая уже.
Таня вытерлась. Оделась в ночное. Легла в кровать — и мгновенно вырубилась, будто ее выключили, как телефон.
Как и вчера, Зоя Николаевна долго, долго курила на балконе…
***
Проснулась Таня около одиннадцати.
Минут пять она не могла понять, где она, что с ней и почему телу так томно, будто каждую его клеточку пропитали медом.
Потом разом все вспомнила — и подскочила с кровати.
Зои Николаевны нигде не было. На звонки она не отвечала, но на столе лежала записка:
«К 14.00 будь в номере, поедем в аэропорт».
С минуту Таня раздумывала, нет ли в записке какого-нибудь тайного смысла.
Потом, пожав плечами, подбежала к зеркалу и долго корчила рожи, как макака. Она не делала так уже лет шесть, с детства, а сейчас вдруг опять почувствовала себя ребенком, которому одновременно ничего нельзя и все можно.
Быстро одевшись, она выпорхнула на улицу. Стояла чудная погода, какая бывает в погожие дни в горах — в меру тепло, в меру прохладно. Прозрачный голубой воздух, казалось, можно было пить, как родниковую воду. Ветерок щекотнул Танины щеки, взбил ей волосы — они взметнулись солнечной копной и упали обратно на спину…
У Тани было особенное настроение — как когда-то, когда родители оставляли ее одну на даче, и можно было делать все, что хочешь. Было до слез обидно, что она уже не в краске и не может разгуливать по городу голышом. Таня даже задумалась на миг, не покрасить ли ей саму себя.
Она остановилась возле зеркальной виртины, глядя на свое отражение. Вот ее блуза и джинсы, вот голубые глаза, густые русые брови, волосы цвета липового меда… Все казалось слишком обычным и неподходящим для этого удивительного места, для горного солнца и ветра, для воздуха, в котором хотелось парить, как птица.
Внезапно ее взгляд упал на вывеску напротив. «Парикмахерская…»
Какое-то время Таня стояла и колебалась. Потом, поежившись от холодка в груди, решительно зашагала туда.
Через минут сорок оттуда медленно вышла девушка в такой же блузе и джинсах.
Ничем, кроме наряда, она не напоминала Таню. У нее были маленькая круглая голова и черные, как смоль, мальчишечьи волосы. Ветерок немедленно принялся знакомиться с ними, взлохматив короткие прядки против шерсти.
Подняв тоненькие брови, такие же черные, как и шевелюра, девушка смотрела прямо перед собой. Казалось, она никак не могла чего-то понять.
— Вот я теперь какая, — сказала она задумчиво. Подошла к той самой витрине и долго, долго вертелась перед ней, глядя на себя и так, и эдак, и слева, и справа…
Потом вдруг прищурилась и вытянула шею, увидев кого-то в голубом отражении.
Сзади, у нее за спиной по тротуару шел рыжий парень. Это был позавчерашний Шварценеггер.
Девушка развернулась к нему, тряхнула стриженой головой, по-хулигански задрала носик — и крикнула по-немецки:
— Эй! Ты уже умылся?
Шварценеггер застыл, обвел взглядом полупустую улицу — и увидел взъерошенного мальчишку в джинсах.
— Я? А что, от меня плохо пахнет?
— Тут не слышно. Надо подойти понюхать, — заявил мальчишка, подходя к нему.
— Ты говоришь с акцентом. Приехала на фестиваль? — сказал Шварценеггер, любуясь гибкой фигурой.
— А ты не узнаешь меня?
— Представь себе, нет… Но ты хотела, кажется, меня понюхать.
Таня подошла совсем близко к нему и, хрюкая, обнюхала со всех сторон:
— Тааак… Пахнет мазутом.
— Мой отец говорит, что от всех мальчишек должно пахнуть бензином и машинным маслом, а не парфюмом. Но я не послушался его и снова намазался дезодорантом, — виновато развел руками Шварценеггер.
Он улыбался как-то совсем иначе, не так, как позавчера. Таня смотрела на него во все глаза. От собственного нахальства у нее кололо в носу.
— Мы виделись на фестивале? Постой, я, кажется, догадываюсь. Ты… ты была одной из моделей, да?
— Теплее, — протянула Таня с мефистофельской усмешкой.
— Так! Теперь попробую угадать, какой. Наверно…
— Все равно не угадаешь! — танцевала вокруг него Таня.
— Ты права, — сокрушенно ответил Шварценеггер. — Не могу тебя опознать.
— Тогда… может, к тебе вернется память, если ты закончишь то, что не закончил позавчера?
— А… а что я не закончил позавчера?
— У вас все парни такие тупые? Пойдем — напомню, — Таня схватила его за руку и потянула за собой. Тот, гримасничая, потащился за ней.
— У тебя такой вид, будто ты тащишь меня в клетку с тигром…
— Так и есть. Ррррры! — рыкнула на него Таня, и тот комично зажмурился. — Страшно?
— Уже да. Рыкни еще раз, чтобы было страшнее.
— Рррррррыыыыы! — заревела Таня и закашлялась. — Кха-кха-кха… Он со мной, — кинула она, втаскивая его в гостиницу.
— Это уже не тигр. Это уже медведь какой-то, — пожаловался Шварценеггер, спотыкаясь за ней.
— Вот… Ну как, не вспомнил еще? — выпалила Таня, втащив его в номер. — А так?
Она рывком распахнула блузку, обнажив округлые грудки, покрасневшие от бесстыдства, и уставилась на Шварценеггера боком, как птица. Потом, зажмурившись, стащила с себя джинсы с трусами.
Шварценеггер присвистнул.
— Ты в самом деле этого хочешь? — спросил он, подходя к ней…
… Вот теперь Это было По-Настоящему.
Теперь Таня узнала все — и как соски разрываются от щекотного тока, и как мужские руки лепят тебя, как восковую куклу, и как скользящий язык окутывает нёбо, и как внутри, в глубине, вместе с болью дрожит и расцветает пронзительное наслаждение, горько-сладкое, как черный шоколад…
Юрген (так звали Шварценеггера) долго и благодарно ласкал Таню после того, как та кончила под ним, надорвав горло.
— Ты… прости… меня… — шептала она, едва раздвигая губы.
— За что?
— За… вчерашнее… Там, на фестивале… Тебе было обидно…
— Я не был вчера на фестивале. Я был в Линце. Приехал три часа назад. Так и знал, что ты меня с кем-то спутала, — говорил Юрген, продолжая ее ласкать, как ни в чем ни бывало.
— Да… — отозвалась Таня и закрыла глаза, как будто это и в самом деле не имело никакого значения.
Впрочем, ничего не имело значения. Она была счастлива. Она была полна своим счастьем доверху, до краев, как амфора — драгоценным вином, и не хотела говорить, чтобы не расплескать его…
— … Ээээй! Как это вы сюда?… — взвыл перепуганный голос. Таня с Юргеном подпрыгнули на кровати. — А ну пошли вон! Гоу аут! Аут, я сказала! Цюрюк! Вот тупые немчуры, мать вашу…
— Зоя Николаевна, это я, — сказала Таня, еле сдерживаясь от смеха. — А это мой друг Юрген.
— Таааааня?
Круглые глаза Зои Николаевны стали вдвое круглее…
***
«Дааа… Неплохо отметила совершеннолетие: лишилась девственности, имела три случайных половых связи, попробовала лесбийские ласки, показалась голышом тысяче людей, приобрела мировую славу, перестриглась-перекрасилась в непонятно кого… И все это — за каких-нибудь три дня» — думала Таня, когда вернулась домой. Она немножко испугалась того, на что способна, и временно притихла.
Иногда она приходила к Зое Николаевне, и они занимались молчаливым, пронзительно-стыдным сексом — настолько пронзительным и стыдным, что никогда не говорили об этом ни слова.
В первый раз Таня пришла и попросила что-нибудь на ней нарисовать. Раздевшись, она подставила тело Зое Николаевне, и та изрисовала ее яркими, как радуга, красками. Потом поцеловала в шею, в перепачканный нос, в губы… Через пять минут они извивались в постели, зачерпывая пригоршни краски и вмазывая ее друг в друга, в белье и во все вокруг.
Таня спрашивала у Юргена, не против ли он, если она будет заниматься сексом с женщиной. Юрген говорил ей:
— Я не имею никаких прав быть против. Даже если ты будешь заниматься сексом с мужчиной — это твое право. Ты ведь не давала никаких обязательств, а просто подарила мне тот день, и я благодарен тебе за него.
Но Тане почему-то совсем не хотелось секса с другими мужчинами. Тем более, что Юрген должен был скоро приехать к ней. Таня общалась с ним в сети — вначале понемногу, потом все чаще, чаще, — пока, наконец, не поняла, что забила на учебу и на весь мир ради улыбчивой физиономии из телефона.
Юрген, кстати, тоже это понял.
— Я не знаю, как это называется. Я просто знаю, что ты оставила во мне такой яркий след, — говорил он.
И счастливая Таня долго, долго повторяла про себя его слова, как мантру.