Нежность

Глава 1. Хутор.

Лес неуклонно приближался, несмотря на все потуги пилота, старающегося удержать машину от падения. Самолет, переваливаясь с крыла на крыло, клевал носом, то и дело грозя сорваться в штопор. Не закрывая глаз Пётр представил, как самолёт врезается в могучие стволы деревьев, как лопасти винта перемалывают ветки, как крылья разлетаются в щепки, как в последней попытке спасти своё самосознание он отрывает, наконец, руки от этого проклятого штурвала и прикрывает ими голову. Всполохи искр перед глазами, он не успевает как следует их осознать, разбившееся стекло фонаря впивается в руки, но боли уже нет, только ощущение неудобства, мысли как-то вяло скользят по извилинам, и сознание оставляет его.

«Говорил же Алёшке: «Не хрена твой мотор ещё не готов — на стенде каждый второй раз глохнет.» А он всё знает отшучивается: «Будешь летать только нечётные разы, а по чётным мы его на стенде гонять и будем.» Какого чёрта было торопиться? Теперь самолёт угробим, второго образца нет, и не понятно когда будет.»

Самолёт снизился почти до самых верхушек деревьев, плотным ковром покрывающих всю землю. Мотор пыхтел и фыркал, как будто кто-то подхватил сильный насморк и громко сморкался в платок.

«Опушка!»

Зелёный ковёр внезапно расступился, Пётр успел разглядеть пронёсшийся под ним хутор, стоящий на краю леса, скирды сена, разбросанные подле него, девчонку с граблями на одной из них, приложившую руку к глазам, чтобы разглядеть «невиданную птицу».

За коротким лугом началось болото, и тут в чреве мотора словно порвалась какая-то струна, он издал последнюю высокую ноту, ветер сразу же засвистел в ушах, самолёт, удерживаемый Петром, изо всех сил тянущего ручку на себя, словно камень, запущенный умелой мальчишечьей рукой, пропрыгал «блинчиком» по зелёно-бурой жиже и стал медленно оседать в её недрах.

Не успевший ещё толком обрадоваться своему счастливому спасению, Пётр понял, что «хрен редьки не слаще» и представившаяся возможность утонуть в болоте, наверно, гораздо хуже, чем в мгновение ока разбиться о деревья. Вспомнив, про спасательный жилет, лежащий под сиденьем, он облегчённо вздохнул, провёл рукой по лбу, машинально вытирая пот, и с удивлением обнаружил, что рука вся в крови: видимо, при «приболачивании» он стукнулся головой о фонарь и не заметил этого.

— Ладно, чёрт с этой кровью. Жив буду — не помру.

Пётр потянулся за жилетом, второй рукой открывая фонарь кабины. И тут же почувствовал, как самолёт проваливается у него под ногами: воздух, находящийся в кабине вышел и теперь ничто не мешало болоту поглотить очередную жертву в свое ненасытное брюхо.

В страхе быть увлечённым вместе с самолётом, Пётр прыгнул в сторону, высоко подняв руки с зажатым в них жилетом и сразу, с головой, ушёл под поверхность.

«Всё. Это конец.» — Пронеслось в голове, но вот погружение замедлилось, потом, словно нехотя, болото стало отпускать его наверх, наконец, руки почувствовали, что они уже на свободе, но чтобы оказаться там самому, пришлось приложить все усилия и подтянуть под себя жилет. Когда уже казалось, что воздуха не хватит, и лёгкие прямо-таки разрывались, жижа расступилась и стала липкими потоками стекать с его лица. Пётр жадно ловил широко раскрытым ртом воздух, выплёвывал попадающую с ним жижу и второй раз за последнюю минуту радовался своему чудесному спасению.

Но долго радоваться не пришлось: одежда быстро пропиталась грязью, стала тянуть вниз, и спасательный жилет понемногу стал проседать под увеличивающейся тяжестью.

«И кто его конструировал? Может на воде он и будет держать нормально, а в болоте совсем не годится. Надо будет сказать начальству. Ага, ты сначала до берега хотя бы доберись, а потом уже и к начальству беги.»

Прямо сказать — барахтаться в дурно пахнущей болотной грязи — занятие неприятное и само по себе, а если учесть, что на дворе стоит вторая половина сентября, то, по мимо всего прочего, очень скоро Пётр почувствовал как вместе с грязью и сыростью его начинает донимать и холод.

Первым делом Пётр решил снять шлем. Оторвав одну руку от жилета, он подтянул её к пряжке на подбородке, но тут жилет медленно, но верно выскользнул из-под него, Пётр перевернулся на спину, цепляясь за ткань жилета одной рукой. Тот стремился вырваться, разжимая пальцы, и это ему почти уже удалось, но вторая рука вовремя добралась через месиво, преграждающее ей путь, попала в прорезь для руки, и вместе с первой они снова вытянули Петра на поверхность.

Вторая попытка отделаться от шлема была более осторожной и привела к успеху. Затем, в течение последующих десяти-пятнадцати минут, останавливаясь только для того чтобы выплюнуть набившуюся в рот грязь и глотнуть воздуха, Пётр скинул поочерёдно куртку, ботинки, брюки и гимнастёрку. Было желание оставить кобуру с пистолетом, но, выдёргивая ремень из брюк, он её потерял.

«Ну и чёрт с ней!»

Оставшись в исподнем, Пётр подтянул жилет под грудь, отдышался и впервые смог посмотреть где он очутился. Делать это, когда голова только-только возвышается над поверхностью — совсем не просто, но по тому, что всё-таки удалось рассмотреть, попал он в самую трясину. С одной стороны ему крупно повезло, так как приземление самолёта прошло как нельзя мягко, но с другой — от берега его отделяло о-го-го сколько. Во все стороны торчали лишь редкие чахлые деревца, и только в одном месте ему удалось разглядеть прозрачный и едва различимый столб дыма.

«Хутор.»

В последний раз взглянув на затягивающийся от падения самолёта след, Пётр погрёб к берегу. Это было настоящей пыткой. Далеко не сразу ему удалось согласовать движения рук и ног так, чтобы пока первые старательно проталкивали его вперёд, вторые не толкали его назад. Через пятнадцать метров он понял, что остался без кальсон, непонятно как соскочивших с него.

Когда, через какое-то время на его пути попалась большая кочка, и он выполз на неё, чтобы отдохнуть, тотчас же налетели полчища каким-то образом не перемёрзших до сих пор комаров, от которых пришлось отмахиваться обеими руками. Но мало того, они ведь, собаки, норовили укусить в самые интимные места, абсолютно беззащитные после потери кальсон. Пришлось раньше срока ретироваться обратно в болото, там, по крайней мере, комары могли укусить его только в верхнюю половину тела.

Добраться до более-менее прочной земли удалось только перед самым заходом солнца, которое и днём-то толком не смогло бы обогреть его окоченевшее тело. Да и свежеющий ветерок отнюдь не способствовал согреванию. Зато теперь, когда он встал на ноги, лес казался ему совсем рядом, а примерно в километре можно было разглядеть хутор, который он полдня назад пролетел за считанные секунды.

Едва передвигая от усталости ноги, и скрестив руки на груди, чтобы хоть как-то согреться, Пётр проковылял сначала по всё ещё чавкающей болотистой почве, неловко упав несколько раз, когда кочка внезапно уходила из под его ног в сторону, потом по жёсткой стерне скошенного луга, исколов ступни ног, пока, наконец, не добрался до изгороди, окружавшей обширный двор.

Перешагнув через верхнюю жердь, он подошёл к дому и, прикрывая одной рукой свой смрад, другой постучал ладошкой в ближайшее окно, оставляя на стекле мутные потёки.

— Хозяева! Есть кто дома?

Но никто не отозвался, а входить голышом внутрь ему не хотелось, к тому же грязь до сих пор продолжала стекать с его тела и рубашки.

Хутор словно вымер.

«Нет, ну должен же здесь кто-нибудь быть! Я же сам днем видел какую-то девчонку.»

Постучав ещё пару раз, в окна на другой стороне дома, Пётр оглянулся и заметил, что из стоящей чуть в стороне хибарки, поднимается дым, на который он, собственно говоря, и грёб из болота.

«Банька! Как раз кстати.»

Проковыляв пол двора, Пётр потянул за ручку и вошёл в предбанник. Там тоже никого не было, и только из самой баньки доносились ритмичные удары веника. В щели пробивались струйки пара. Вкусно пахло берёзовым листом и мятой.

— Хозяева… — Пётр потянул дверь на себя и сразу разомлел от горячего воздуха, мощным потоком охватившего его окоченевшее тело.

Последовавший за этим женский крик, словно взрывная волна, ударивший по его ушам, лишил последних сил и он только и смог, что удержать себя от мгновенного падения, вяло опустился на пол прямо в дверях, прислонившись боком к косяку. Перед тем, как сознание покинуло его, сквозь густые клубы пара, он успел различить, молодую, крепко сложенную девушку с прилипшими к её телу листьями и большим ковшом, зажатым в правой руке, в замахе отведённой назад.

Пётр отключился буквально на мгновение, но этого хватило, чтобы струна замаха ослабла, ковшик хотя и не опустился вниз, но утратил свой воинственный вид.

— Ну что, дурёха, боишься? Не лешак я, а лётчик, вот в болото только упал, еле выбрался. Помоги, пожалуйста.

«Действительно, чего она испугалась? Ну влетел к ней в баню голый мужик, перемазанный весь как кикимора болотная, а она — сразу в крик. Странно. Уж не психическая ли она?»

— Кричишь-то ты как славно, аж с ног сбивает…

…Всю неделю Вайле оставалась на хуторе одна.

Родителей забрали в воскресение. После обеда пошёл холодный осенний дождь, и мать отправила её за коровой, пасшейся на опушке, километрах в двух от хутора. Но не успела она зайти за первые сосны, как по единственной лесной дороге, ведущий к ним, протрясся грузовик, из кузова выскочило пяток солдат, тут же пристреливших набросившегося на них пса.

У неё хватило выдержки не кинуться сразу же с криком и кулаками на непрошеных гостей. Хватило ума и не выбежать из леса, когда из дома вывели родителей, двух младших братьев и затолкали в машину. Она видела, как солдаты попытались поджечь дом, но им дождь сильно мешал, и те махнув рукой, забрались в кузов, вслед за её близкими, и машина укатила обратно по дороге.

Вайле сходила за коровой, завела её в хлев, обошла хутор, зашла в дом, переодела промокшее насквозь платье, и только тогда разревелась. В свои двадцать лет она уже не была ребёнком и понимала, что надежд, пусть даже на нескорую встречу со своими родными, практически нет. Но и ехать в НКВД, и сдаваться им как слепому котёнку ей не хотелось.

Проучившись три курса в университете, на те деньги, что семья отрывала от себя, этой осенью ей пришлось всё бросить и вернуться обратно на хутор. Возвращение прошло незаметно для округи и никто кроме семьи ещё не знал, что она вернулась из города домой, поэтому Вайле решила, что может оставаться дома без боязни того, что злые языки донесут на нее и вновь приедет зловещая машина.

В своей сознательной жизни она ревела всего четыре раза.

Первый, когда ей было лет десять, и на её руках умерла от старости их собака. Она жалобно смотрела на Вайле своими большими черными глазами, пыталась облизать её руки, жалобно, едва слышно взвизгнула, и всегда живые, весёлые и мечущиеся глаза, которые заряжали всех жителей хутора своей энергией, неподвижно застыли.

Второй, когда на первом курсе, её тогда ещё совсем доверчивую деревенскую девушку, свято верившую каждому слову, совратил и тут же бросил студент с соседнего факультета. Потом она уже умела различать «дон жуанов», ради своей забавы потешавшихся над приехавшими в первый раз в город сельскими девушками, она понимала и что такое социальное положение, порой каменной стеной встающее между двумя любящими душами. Но тогда, с первого же раза почувствовавшей вкус любви, желание наслаждаться и доставлять наслаждение, ей было больно и обидно, что её бросили. Обидно, как красивой, ладно сложенной девушке, за которой потом два курса бегал весь университет, в том числе и тот первый её парень.

Третий, когда пришли красные, и ей пришлось бросить учёбу и обретённый через неё смысл жизни. На селе во все времена смотрели на вернувшихся из города недоучившихся парней как на неудачников, ну, а тем более на девушек. И не важно какая на то была причина. Потому Вайле и вернулась на хутор тайком.

Четвёртый, когда на её глазах забрали семью.

Она ревела весь вечер, но слёзы, большей частью, видимо, были израсходованы в те, первые три раза, Вайле вытерла их рукавом, легла спать, а с утра принялась заниматься хозяйством. Ведь зима была уже не за горами, а она осталась одна и помочь ей в работе было не кому.

Были ли напрасны ее слезы? Нет.

В первый раз она узнала, что такое смерть и научилась ценить жизнь, научилась ценить не только своих близких, но и всю окружающую ее природу, всех людей и животных, даже тех, которые своей смертью давали им пищу. Вайле стремилась наполнить своей добротой жизнь самой последней коровы, которая каждый день поила их своим молоком, и которая, в свое время, отдаст свою жизнь, вернувшись к ней куском мяса в борще.

Потеря невинности дала ей возможность ощутить себя женщиной, той, которая получает радость, и той, которая дает радость другим. Те слезы позволили ей различить удовольствие от плотских утех, от физического удовлетворения. «…Уж лучше быть одной, чем вместе с кем попало.»

Третьи слезы, слезы рухнувших надежд, научили обрести себя на развалинах ее мира, того, который она могла бы создать работая вместе с миллионами других людей, научили терпеть и ждать лучших времен. Ждать и надеяться.

Чему ее научили последние слезы, Вайле еще не знала.

Промелькнула мысль всё бросить и бежать. Но куда бежать? Да и кому нужен заброшенный в глубине леса хутор, когда на карте исчезают целые государства.

Всю неделю она работала с утра до вечера, уставая так, чтобы вечером свалиться с ног и уснуть глубоким, без сновидений, сном. За неделю она не видела ни одной живой души, кроме «бурёнки», постоянно жующей свою жвачку, даже лесные звери куда-то все подевались, и только сегодняшним днём над её головой промчался маленький самолётик и исчез за болотом.

Этот самолёт, и металлический шум, который он издавал, напомнил ей о большом мире, о том, что там, за лесом, живут другие люди. Живут большой жизнью, читают книги, ходят в кино, в театры, спорят и соглашаются друг с другом. Ей стало вдруг грустно и тоскливо. Захотелось сесть в такой же маленький самолётик и улететь куда-нибудь далеко-далеко, туда, где время можно будет отмотать назад и вернуться к привычной жизни. Почему, почему мир так не справедлив?!

Ей не надо славы, больших денег, в конце-концов, признания в обществе, она просто хочет жить, иметь детей, семейный очаг, приносить пользу. Почему ее лишили всего этого? Почему, априорно, диалектический материализм лучше и правильнее идеализма? Разве не идеализмом является сам факт, что материализм утверждает себя правильным, отметая все остальные учения? Почему человеку можно верить в светлое будущее, но нельзя надеяться на свою загробную жизнь? Собака довольна тем куском хлеба, который ей бросают каждый день в миску и больше ей ничего не надо. Она будет лежать в своей конуре, даже без цепи, бегать по двору, лаять на прохожих, но никогда не покинет своих хозяев, разве что отлучится на день-другой для случки.

Мы приняли считать это преданностью, ставим в пример, говорим «верен как собака», но, может быть, это не преданность, а довольствие малым, довольствие куском хлеба и нежелание менять свою жизнь. Человека можно посадить на цепь, человеку можно дать кусок хлеба, к которому он привыкнет, но рано или поздно человек задумается над своей будущей жизнью, ему опостылит эта сытая жизнь, его одолеют думы о грядущем, а сны, в которых он увидит доселе незнакомый ему мир, заставят потерять покой. И только вера, надежда на лучшее, пусть даже после смерти, поддерживает ниточку жизни.

Вайле пришла мысль написать книгу и рассказать всему миру о своих чувствах, о своей жизни, о жизни всех остальных людей на свете, ведь они о ней совсем ничего не знают.

И вот, когда она обдумывала свою идею, с силой хлеща веником по своему телу, открывается дверь, и на пороге показывается большой комок грязи, с торчащими из него руками и ногами. Ну как тут не закричишь?

Пётр сидел голый на полу, не в силах больше пошевелиться, даже сказать слово казалось было выше его сил.

Девушка опустила ковшик и слезла с лавки.

— Это ты сегодня днём пролетал?

— Я. Мне бы умыться. Немножко. И обогреться. Чуть-чуть.

Перед Вайле сидел русский, один из тех, кто разрушил её мечты, забрал её близких, но в тоже время это был уставший и замёрзший человек, который пришёл к ней в надежде получить помощь.

Она хотела сначала пойти в предбанник и накинуть на себя какую-нибудь одежду, но лишь махнула рукой.

«Что мне скрывать? Всё, что можно он уже видел, чего зря платье мочить?»

Вайле подошла к нему, нагнулась и, ухватившись за рубашку, стянула её. Потом взяла Петра подмышки, подняла и положила его вниз лицом на полочку. Сходила закрыть дверь и бросила чуть воды на каменку, тут же отозвавшуюся клубами пара.

Пётр лежал, и как бы со стороны наблюдал как нежные, но сильные девичьи руки растирают его тело, смывая с него грязь, окатывают его водой, снова моют, и снова окатывают.

Потом его перевернули, и все процедуры начались сначала. В какое-то мгновение его стала бить крупная дрожь, затем перестала и вместо её он почувствовал как болят мышцы на руках и ногах. Сладкая полудрёма охватила Петра, глаза закрылись сами-собой, и ему стало совсем безразлично где он, что с ним случилось, чьи это руки тревожат его тело, трут, омывают водой, поворачивают, садят, снова омывают, ведут непонятно куда, завёрнутого в накрахмаленную простыню.

Вайле мыла незнакомца с какой-то материнской заботой, так, как раньше купала своих младших братьев. Подсознанием она представила, что это её взрослый сын, то чадо, которому она подарила жизнь. В какую-то долю секунды в её голове прокрутился никем ненаписанный сценарий: роды, как она видит появляющегося из неё младенца, даёт ему грудь, и тот жадно её сосёт, готовит завтрак, провожая в шкoлу, украдкой вытирает непрошеную слезу, отправляет его на учёбу в город, и вот он вернулся в свой родной дом, и она моет его, как давным-давно в детстве.

Тряхнув головой, прогоняя возникшее видение, Вайле продолжила мытьё. Она вдохнула, посмотрела в лицо лежащего перед ней мужчины, и увидела, что тот спит. Этот факт помог ей решиться на то, чтобы вымыть ту часть его тела, которой у неё не было.

Намылив руки, она охватила его плоть и осторожно стала её тереть. Она была такой мягкой, какой она ещё ни разу её не видела. Затем она тщательно промыла волосы, окружавшие её, а когда стала ополаскивать и уже машинально снова взяла плоть в свои руки, чтобы получше промыть, то почувствовала как в её глубине пробежала лёгкая волна, и она стала чуть-чуть более упругой.

«Э, красавица, ты о чём это думаешь?»

Когда процедура мытья закончилась, она завернула её «гостя» в простынь, что приготовила для себя, и, как была, голая, повела его в дом.

Ночь начала вступать в свои права, и холод, пришедший с болота вместе с густым туманом, пробрал её до костей, пока они шли к дому. Там она расстелила кровать одного из своих братьев, положила на неё Петра и только тогда накинула на себя платье.

До полночи она ходила по дому, сидела перед лампой, наблюдая за мерцанием пламени, потом взяла её, пришла в комнату незнакомца и долго смотрела как оранжевые отблески скачут по его молодому лицу.

«Интересно, что ему сейчас снится?»

Наконец, задув лампу, она тоже отправилась спать. Этой ночью Вайле то ехала на автомобиле по широким московским улицам, которые видела только в кинохрониках, то сидела за большим и длинным столом на каком-то торжестве, потом доила в соседней комнате корову…

Мысль о бурёнке разбудила её, Вайле накинула на себя большой платок и почти бегом выскочила на двор. Уже держась за соски, она вспомнила как вчерашний гость кружил её во сне в вальсе, бережно прижимая за талию. Что это? Отблеск будущего или просто тайная даже для нее собой мечта.

Встающее над болотом солнце осветило редеющий туман в зловещий красный цвет.

Лётчик ещё спал спокойным сном, Вайле долго сидела рядом с ним, как и ночью рассматривая его лицо. Это было лицо утомленного долгой работой, но счастливого от своей усталости человека. Она пропустила тот момент, когда солнце перескочило с подушки на его лицо, и Пётр проснулся.

Вайле заметила как вздрогнули его веки, и глаза ожили, хоть и не открылись. Она попыталась вспомнить какого они цвета, но не смогла.

Пётр проснулся, всем телом ощущая приятную лёгкую усталость, он вспомнил как весь вчерашний день грёб по болоту, как раз за разом ему казалось, что сил больше нет и он так и останется посередине этой большой грязной холодной лужи, пока руки не разожмутся, не отпустят жилет, и болото не сомкнётся над его головой, помнил хутор и баньку, но дальнейшие события вчерашнего дня скрылись от его сознания. Он лежал с закрытыми глазами, пытаясь представить себе кровать на которой лежит, перину, подушки и одеяло, что так нежно обнимали всё его тело.

Наконец, Пётр открыл глаза и тут же увидел вчерашнюю девушку. Она сидела на стуле около кровати и держала в руках крынку.

— Доброе утро, — сказала Вайле, и протянула незнакомцу молоко. — Держи, попей.

— Доброе утро, — механически отозвался Пётр, и, словно заворожённый, не отрывая глаз от сидящей перед ним девушки, как был — лёжа, взял кувшин, на мгновение соприкоснувшись с её пальцами, и стал пить ещё тёплое молоко. Густое, жирное, слегка сладковатое, оно двумя ручейками стекало с уголков его губ.

То ли горлышко у кувшина было очень широкое, то ли Пётр черезчур поторопился и резко наклонил донышко вверх, но молоко слишком сильно побежало по краям его рта, он поперхнулся, кувшинчик дёрнулся в его руках и упал на кровать. Машинально он сел, откинув от себя одеяло, продолжая кашлять.

Вайле нагнулась над ним, похлопала по спине и внезапно поняла, как ей приятно прикасаться к его телу, такому свежёму, такому чистому, такому родному.

Когда девушка наклонилась над ним, чтобы похлопать по спине, в вырезе рубашки Пётр вновь увидел её прекрасные крепкие груди, чуть вздрагивающие при похлаповании, а там, ещё ниже их… нет, даже представить себе он этого не мог. И только его плоть сразу же отозвалась на пронёсшуюся мысль и… О, нет! Пётр почувствовал, что её руки уже не хлопают, они гладят его спину, плечи, волосы и прижимают его голову к своему телу.

Вся женская страсть внезапно проснулась в Вайле, она хотела его, просто хотела, и чувствовала, что получит своё. Она прижала его лицо к своим грудям и затуманенным сознанием уже не понимала от чего её грудь стала такой мокрой: то ли от молока, которое текло по его лицу, то ли это её собственное молоко.

Вайле откинула одеяло, крынка упала на пол и разбилась, она подобрала свою рубашку и села верхом на незнакомца, чувствуя как его плоть входит в её тело, одновременно туша и вновь разжигая в ней вечный огонь.

Долго или нет продолжалось это неистовое безумие, но, когда Пётр выстрелил своим орудием любви, то почувствовал как силы вновь покинули его. Он ещё помнил, как прижимает к себе жаркое, в всё в поту, тело девушки, нежно, одними губами, целует её лицо, шею, плечи, но потом, незаметно для себя заснул. Ему снились светлые и радостные сны, небо, белые облака, лазурное море, земля и лес, который теперь не казался ему таким зловещим, как сутки назад.

После сумасшедшей скачки, несколько притушившей её огонь, Вайле лежала рядом с её мужчиной, у которого она до сих пор не знала имени, и ей было приятно так лежать, счастливо принимать его лёгкие, почти что воздушные поцелуи, потом, когда он уснул, слышать его ровное, глубокое дыхание, подобно вечернему бризу у моря, обдувающему её шею. Ей было приятно от прикосновения его рук, обнимающих её разгорячённое тело, ей было приятно чувствовать его поникшую, сделавшую своё дело, плоть, прислонившуюся к её бедру, ей было приятно чувствовать как растекается внутри её та влага, что эта, поникшая сейчас плоть, выстрелила в неё несколько минут назад.

Ей хотелось засмеяться, вскочить с ногами на кровать, растормошить лежащего рядом с ней мужчину и кидаться друг в друга подушками. И вместе с тем, ей не хотелось нарушать сон незнакомого, но самого близкого её человека, ей хотелось взять его на свои руки, качать, баюкать и тихо напевать колыбельную песенку.

Вайле тихонько протянула свою руку к его голове, залезла в его волосы и стала нежно гладить их. За этим занятием она совсем не заметила как задремала в охвативших её мечтах.

Очнувшись от лёгкого озноба, Вайле осторожно освободилась из объятий, ещё более осторожно, чтобы не заскрипеть пружинами, встала с кровати, накинула на себя, непонятно когда сброшенную ночную рубашку, подняла с пола одеяло, которым хотела накрыть Петра, но обнаружив, что оно мокрое от разлившегося молока, сняла одеяло с соседней кровати и укутала им незнакомца. Тот заворочался во сне, потом свернулся калачиком, подсунув под себя скрещенные руки и продолжил свой сон.

Вайле пошла на кухню и стала готовить обед. Она села за стол, и неотрывно смотрела в окошко. Закипела вода и Вайле прервала свои раздумья от шума водяных шариков, с треском катающихся по чугунной плите. Когда снова можно было сесть, она сходила в комнату, нашла свой дневник, открыла его, взяла ручку и долго так сидела над пустой страницей, ничего не написав. Казалось у неё есть столько хороших слов, столько мыслей, столько новых событий, так и просящихся на бумагу, но подобрать нужное облачение своим мыслям, она не могла.

«Солнечный луч лежит у моих ног. Такое могучее, всегда недоступное солнце, а смотрите: оно словно маленький котёнок ластится к моим ногам и просит, чтобы с ним поиграли, взяли в руки зеркальце и пустили солнечного зайчика!»

Это было всё, что ей удалось написать. Вайле закрыла тетрадь и продолжила смотреть дальше в окно. Она так хотела и ждала, когда же, наконец, проснётся её незнакомец и, вместе с тем, она так боялась этого мгновения, которое, как она чувствовала должно изменить её существование, придав жизни какой-то новый, неизвестный ей доселе смысл.

Вайле поняла, что не сможет больше оставаться на этом хуторе, который подарил ей и жизнь, и все остальные радости и печали, который и был её жизнью, даже когда она училась в городе и строила планы на свою будущую жизнь, в которой хутору не было места, но он был её родиной, утробой, и вот, внезапно, нить, связывающая их воедино, порвалась в тот самый момент, когда она всей своей сущностью поняла что такое настоящее счастье. И парадокс заключался в том, что именно хутор дал ей это счастье и, словно пожертвовав собой, умер в её сердце и душе.

Она ходила по таким знакомым и ставшим сейчас чужими комнатам, теперь Вайле ждала того мгновения, когда проснётся её незнакомец, без той истомы или нетерпения, что мучало её буквально полчаса назад, она ждала его как ждут утро, ложась вечером спать, как ждут отправления поезда, смотря в окошко на суетящийся за ним перрон, как ждут событие, которое уже давным-давно случилось, а сейчас надо только принять его результаты.

Вайле ходила по дому, но не заходила в его комнату потому, что не хотела его будить, чтобы он хорошо выспался и набрался новых сил, но ещё и по тому, что она приняла решение, и, если незнакомец не захочет взять её с собой, она всё равно не останется больше в этом доме, ей хотелось побыть одной, прислушаться к своим новым мыслям, понять свою новую сущность и понять как следует её принять и что осталось от той, старой Вайле, пусть не воспринимающей мир в розовых красках, но не могущей найти в нём своё место.

Она вышла во двор, села на скамейку, вспоминая что она не успела сделать по хозяйству в преддверии зимы, но вспоминала об этом лишь с чувством лёгкой досады, а не насущной необходимости, от которой зависит жизнь.

Пётр проснулся после полудня и первым, что он услышал, было урчание его пустого желудка. Примерно так же сильно хотелось сходить в туалет. Он встал с кровати и сразу же задумался над тем что на себя накинуть. Ничего лучшего, чем завернуться в простынь он не придумал. Как он понял, утром на хуторе они были вдвоём, но с тех пор многое могло измениться. Придерживая обеими руками своё одеяние, Пётр обошёл весь дом, запинаясь о волочащиеся по полу края простыни.

«Что за чёрт? Опять никого нет! Уж не приснилось ли мне всё это?»

Нет, не приснилось. Прекрасная незнакомка сидела на скамейке возле дома.

— Здравствуй, — сказала она на правильном русском языке, но с тем прибалтийским акцентом, делающим женский голос одновременно и грубоватым, и мягким. — Садись со мной рядом, — она похлопала ладошкой о доски. — Выспался?

— Спасибо, выспался. Ты прости меня за…

— Брось. Я рада, что ты пришёл на наш хутор. Есть хочешь?

— Да, но сначала мне бы… — Пётр замялся и покраснел, а Вайле внезапно рассмеялась звонким смехом.

— По нужде захотел? А что это ты не в том месте краснеешь?

Этот девичий задор и смех, сначала ещё больше смутил Петра, по потом он и сам поддался на него и расхохотался вместе с девушкой.

То напряжение, что было у Петра, и чуть-чуть у Вайле, растаяло под напором этого доброго весёлого смеха. Девушка встала, подошла к Петру и, как и утром, первая обняла его и крепко поцеловала. Пётр, державшийся обеими руками за простынь, был сжат её объятиями и смог только робко отвечать на этот натиск.

— Ладно, «патриций», скажи хоть как тебя зовут?

— Пётр.

— Пётр. Петя. А меня — Вайле. Вот и познакомились. Видишь, Пётр, тот маленький домик? Мне кажется, что сейчас он волнует тебя больше, чем я. Беги, только долго там не задерживайся, а то я прийду тебя навестить.

Когда Пётр вернулся, Вайле уже разливала суп по тарелкам.

— Извини, у тебя не найдётся что одеть? А то в простыне как-то неудобно.

— Э нет, не сейчас, а то ещё сбежишь. — Всё её существо смеялось, и Петру было приятно и тепло от этой девичьей радости, которая вместе с супом проникала внутрь, наполняя каждую его клеточку своей энергией и теплотой.

После обеда, не дожидаясь, пока пища уляжется в желудке, они снова занимались любовью. И Петру, всегда неловко чувствующему себя при любом общении с девушками было легко и свободно, Он удивлялся, сильно жалел и корил себя за то, что не встретил её раньше. Вайле казалась ему тем существом, той частью его тела, которой ему так не хватало всю сознательную жизнь.

Нет, девушки были у него и до этого, и глубокая, искренняя любовь, и мимолётные увлечения, но Вайле дала ему нечто большее, одновременно он почувствовал себя желторотым мальчишкой, с пробивающимся пушком на верхней губе, и мужчиной, способным доставить любимой женщине истинное счастье каждым своим прикосновением, вкладывая в него свою любовь, нежность, теплоту, желание защитить и не дать никому в обиду близкого ему человека.

Кровать под ними долго скрипела пружинами, дом наполнялся вечерним сумраком, но их молодые тела всё никак не могли насытиться друг-другом, вновь и вновь сливаясь в одно целое.

Как и вчера, когда он грёб по болоту, Петру казалось, что вот-вот сейчас силы совсем оставят его, и он, бездыханный, заснёт на этой прекрасной груди, но каждый раз, опустошённый, он совсем неожиданно для себя, вновь начинал любовную игру, и Вайле, несколько утомлённая непрекращающимся счастьем, радостно принимала его ласки. Для них обоих весь мир ограничился шириной этой кровати, и им вполне хватало их маленького государства.

Когда сумерки окончательно завладели всем пространством комнаты, темнота словно бы нажала на какой-то выключатель, их страсть утихла, последние благодарственные поцелуи мотыльками выпорхнули из их уставших губ, последние обьятия мягко вытерли пот с разгорячённой кожи, непослушные пальцы, всё время стремящиеся лишний раз приласкать друг-друга, натянули одеяло, и Кале Лукое, раскрыл над ними свой пёстрый зонтик.

За ночью последовал новый день, Вайле осуществила свою вчерашнюю мечту и они стали кидаться подушками, одна из которых порвалась, наполнив всю комнату напоминающим снег пухом, потом вместе доили корову, пили парное молоко, проливая его на себя, ходили по лесу и долго сидели под одинокой раскидистой сосной, стоящей на пригорке, рассказывая о своей прошлой жизни, бежали на хутор от дождя, топили баньку, мылись в ней, и Вайле делала Петру такие приятные вещи, от которых тот просто сходил с ума, и просто не мог не ответить тем же.

А ведь скажи кто ему, лётчику-испытателю, что буквально через день-другой он будет заниматься такими постыдными делами, Пётр, если бы и не вызвал обидчика на дуэль, то уж точно кинулся на него с кулаками. Сейчас он не видел ничего постыдного доставлять радость любимому человеку любыми способами, ему даже хотелось придумать что-нибудь ещё и ещё новое, от ласк, которыми он покрывал всё тело Вайле, Пётр и сам получал такое же как и она, если не большее наслаждение.

Во время коротких промежутков отдыха, где-то на краю сознания, Пётра заботила мысль о том, что скоро придётся прервать этот рай на земле и возвратиться в тот мир, из которого он пришёл. Мысль эта, чёрной тучей всё больше и больше выползала из-за горизонта, его сознание, словно испуганная грозой птичка, металось во все стороны в поисках укрытия. Наконец, Пётр не выдержал и спросил:

— Вайле, ты поедешь со со мной?

— На край света?

— Ты опять смеёшься. Я серьёзно. Мне будет плохо без тебя… Поехали.

— И что?

Пётр смутился и занервничал.

— Ну, говори.

— Вайле… выходи за меня замуж.

— Ты забыл сказать «любимая».

— Вайле… Любимая, выходи за меня замуж.

Девушка обвила его шею, притянула к себе и поцеловала.

— Обязательно. Между прочим, мне можно никуда и не уезжать: ты будешь летать, испытывать самолёты, падать в болото, а я буду тебя ждать. Хорошо?

— Великолепная идея, только давай не будем ей ни с кем делиться, а то завтра же все лётчики Советского Союза попадают в это болото.

Они вышли на следующий день. Вайле нашла парадный костюм отца и отдала его Петру, вот только на ноги ничего не нашлось его размера и ему пришлось идти босиком. Сама же она одела деревенское платье, взяв с собой свои городские наряды. С помощью Петра, Вайле закрыла окна ставнями, повесила на дверь замок, выпустила в лес корову, и они зашагали прочь от этого первого их совместного крова.

Взявшись за руки Пётр и Вайле были очень похожи на молодую сельскую парочку, идущую в город за покупками, и только нарядный выходной костюм Петра никак не вязался с его босыми ногами.

Рейтинг
( Пока оценок нет )
Добавить комментарий